Том 9. Преображение России

Очень убедительно говорил Худолей, — притом же был он военный врач, и совершенно забывший уже о неприятности с золотом в Государственном банке старик Невредимов мелко кивал своею шляпой с черной лентой и поддакивал оживленно:

— Так-так-так… Это вполне, вполне разумно, вы… Да-а-да-да… Вполне!

Но вот к Худолею подошла и остановилась небольшая девушка, похожая на него лицом, стеснительно поклонившись Невредимову, и тот догадался, что это его дочь, о которой что-то пришлось ему слышать не совсем приличное.

Он еще только силился припомнить, что именно, но, не припомнив, отбросил и самую эту мысль о неприличном: у девушки было такое робкое, почти детское лицо, с мелкими, не успевшими еще определиться как следует чертами.

— Так что гоните от себя даже самомалейший намек на войну, — протягивая Невредимову руку, чтобы с ним проститься, заключил разговор Худолей, и не успел отозваться на это старик, как юная и такая робкая на вид дочка его вдруг сказала:

— А по-моему, война непременно будет. И я тогда поступлю сестрой милосердия в какой-нибудь госпиталь.

— Что ты, Еля, что ты, — забормотал ее отец, спеша проститься с Невредимовым.

Она не поколебала, конечно, своим восклицанием той уверенности, какую вселил в старика ее отец, но все-таки, простившись со «святым доктором», Невредимов уносил с собой какой-то неприятный осадок, что заставило даже его припомнить и то, за что эта невысокая девушка с детским личиком была уволена из гимназии. Она будто бы успела завести роман с пожилым уже человеком, командиром местного полка полковником Ревашовым… «Из молодых, да ранняя, — подумал о ней Петр Афанасьевич, входя к себе в дом. — Ведь вот же у меня целых три девицы выросло, однако, спас бог, никаких таких художеств за ними не водилось! Значит, у меня все-таки строгость необходимая была, а бедный Иван Васильич, он оказался слабоват… Хотя, конечно, служит и везде его просят к больным, — некогда человеку вздохнуть свободно, не то что за своими детьми присмотреть…»

И точно в подтверждение того, что сам он оказался очень хорошим воспитателем для детей своего брата, Надя, которая была постарше и гораздо виднее дочки Худолея, встретила его с сияющим лицом.

Она ничего не сказала при этом, так что он сам уж, присмотревшись к ней, спросил, как спрашивал иногда раньше, в ее детские годы:

— Ты что будто кирпичом начищенная?

И она ответила радостно:

— Я только что от Сыромолотова, дедушка… Он пишет мой портрет. Сегодня был первый сеанс.

Конечно, это было совсем не то, что пришлось только что услышать от другой девицы — чужой — старому Невредимову, однако почему-то и это показалось ему не особенно приятным.

— Молода еще, молода, чтобы художники портреты с тебя писали, — ворчнул он. — Ничего такого замечательного в тебе нет.

— Мало ли что нет, а вот все-таки пишет! — продолжала тем же тоном Надя.

— Надеется, что и за твой портрет ему пятьдесят рублей дам?.. Пусть зря не надеется, не дам, — как бы в шутку, но без всякого подобия улыбки сказал дед, утверждая на вешалке шляпу и передавая Наде лимоны.

— Ух ты, как здорово пахнут! — вскрикнула Надя, поднеся к носу фунтик, и добавила не без лукавства: — Да ведь Сыромолотов моего портрета и не продаст ни за какие деньги!

III

Сыромолотов не только пропустил два дня после того «неудачного» сеанса, он не пошел к Кунам и на третий день, а на четвертый к нему пришел обеспокоенный Людвиг и с первых же слов спросил:

— Вы заболели, Алексей Фомич?

— Я? Нет, не имею обыкновения болеть, — ответил художник.

— Не больны? Значит, заняты очень?

— Это вернее… Начал новую картину… А когда начинаешь новую картину, всегда, знаете ли, получается как-то так, что времени совершенно не хватает.

Людвиг Кун начал было расспрашивать, что это за новая картина, но Сыромолотов оборвал его, говоря, что, пока она еще не откристаллизовалась как следует, он затрудняется передать ее содержание, оторваться же от нее на час, на два, пожалуй, сможет, чтобы закончить портрет старого Куна, и тут же пошел вместе с Людвигом, решив, что идет в дом Кунов последний раз.

На ходу он только исподлобья взглядывал прямо перед собою, редко — по сторонам. Людвиг заметил, конечно, что он не в духе, и пытался его отвлечь от того, чем он был занят, но Сыромолотов отвечал односложно.

Молча потом он сам добивался в гостиной Кунов того же самого освещения, какое было раньше, подшпиливая занавеску на окне, а когда добился, принялся писать тоже молча, и только сонливая поза «натуры» заставила его, наконец, прибегнуть к разговорам, чтобы в глазах Куна засветилась хоть кое-какая мысль.

В этом помог ему снова Людвиг, который, придя вместе с ним в свой дом, вскоре ушел, а возвратился не один.

По голосам, доносившимся к Сыромолотову из соседней комнаты, он думал, что опять встретится с Тольбергом, однако гость Людвига был не Тольберг.

— С вами, Алексей Фомич, очень хочет познакомиться некто господин Лепетов, — вкрадчиво сказал Людвиг, войдя в гостиную. — Он говорит, что в очень хороших отношениях с вашим сыном.

Сыромолотов нахмурился и густо задышал, не поднимая глаз на Людвига.