Томъ четвертый. Скитанія

Стѣны молельни сверху донизу исписаны несравненными фресками, которыя составили бы украшеніе любого художественнаго музея. Фрески сверкали сурикомъ, лазурью и золотомъ; онѣ представляли различныя историческія и бытовыя сцены — сраженія, праздники, жертвоприношенія, семейную и общественную обстановку. Вверху были группы птицъ и животныхъ, исполненныя только одной черной краской…..

Къ сожалѣнію, молельня не отапливается и вообще оставлена безъ призора; окна выбиты, и холодный вѣтеръ со снѣгомъ и дождемъ свободно проникаетъ внутрь. Фрески уже стали разрушаться, и на одной стѣнѣ явились широкія сырыя пятна.

Рядомъ находилась другая, меньшая молельня, гдѣ фрески были похуже и стояли три женскія фигуры. Эти были цѣлѣе своихъ мужскихъ сосѣдей, но одной изъ нихъ солдаты пририсовали углемъ хорошенькіе черные усики.

На среднемъ дворѣ стояло и лежало оружіе, захваченное у китайцевъ въ Хайларѣ: шесть старыхъ крупповскихъ пушекъ съ клеймомъ 60-хъ годовъ, три десятка неуклюжихъ пушченокъ самодѣльной китайской работы и нѣсколько связокъ фальконетовъ, огромныхъ, полуторасаженной длины. Нѣкоторые изъ фальконетовъ были снабжены фитилемъ, другіе — кремнемъ и огнивомъ, третьи — пистоннымъ куркомъ. Они были такъ тяжелы, что для каждаго фальконета требовались два воина, одинъ для поддержки, а другой собственно для стрѣльбы..

Китайцы были очень высокаго мнѣнія объ этихъ фальконетахъ.

— Наши ружья на семь солнцъ стрѣляютъ, — говорили они. — Шесть солнцъ летитъ, на седьмомъ солнцѣ еще убиваетъ.

Теперь все это допотопное оружіе будетъ отправлено въ читинскій музей, только пушечные лафеты истреблены на дрова, ибо въ этой безлѣсной мѣстности топить нечѣмъ.

* * *

Манчжурская дорога подходила къ концу, полотно стало лучше, поѣздъ пошелъ быстрѣе. Вмѣсто безбрежныхъ монгольскихъ равнинъ пошли узкія долины и глубокія ущелья предгорій Станового хребта, наконецъ, мы перерѣзали сибирскую границу и добрались до послѣдней манчжурской станціи, «Китайскаго разъѣзда». Въ ожиданіи пока сформируется байкальскій поѣздъ, мы вышли на платформу. Здѣсь люди имѣли уже другой, сибирско-забайкальскій видъ. Двое одутловатыхъ бурятъ въ рогатыхъ шапкахъ и широкихъ посконныхъ халатахъ чинно прогуливались передъ платформой, походя на пару приземистыхъ быковъ, пережевывающихъ жвачку. Дюжій станичный казакъ въ рыжемъ нанковомъ чапанѣ, накинутомъ сверху короткаго полушубка, лѣниво смотрѣлъ на локомотивъ, проходившій мимо.

Совершенно пьяный человѣкъ въ барнаульской шубѣ и смушковой шапкѣ дѣлалъ тщетныя, но отчаянныя усилія взобраться по ступенькамъ.

— Пущай я поселенецъ! — самодовольно моталъ онъ головой. — Меня самъ старшина въ морду цѣлуетъ.

Бѣлокурый жандармъ съ благообразнымъ лицомъ и степенными движеніями настойчиво, но терпѣливо увѣщевалъ его успокоиться.

— Распустилъ слюни! — укоризненно повторялъ онъ. — Уйди отсюда безъ грѣха.

— Оставь! — громко возражалъ пьяный. — Я въ одинъ часъ слюней напущу, тебѣ и въ недѣлю не собрать!..

Это начиналась сибирская половина нашего обширнаго отечества.

Петербургъ, 1901.