Том II

Стала Василиса ярлыки пересматривать, заливалася она горючьми слезми; скидовала с себя платье цветное, надевает на себя платье молодецкое, села на добра коня, поехала во чисто поле, искать мила дружка своего, Даннлушка.

Нашедши его, она говорит:.

— Последнее у нас с тобой свиданье, мдй сердечный другі Поедем домой!.

Приготовляя мужа к отъезду для исполнения княжеского поручения, она подает ему вместо малого колчана большой.

— Зачем это? я велел тебе подать малый?

— Ты надеженька, мой сердечный друг, лишняя стрелочка тебе пригодится: пойдет она по своем брате богатыре.

Она предугадывает план врагов. Данило едет во чисто поле, в поля леванидовы, ко ключику ко гремячему, к колодезю к студеному. Глядит он — с киевской стороны

Не белы снеги забелелися, не черные грязи зачернелися, забелелася, зачернелася сила (войско) русское, на того ли на Данилу на Денисьича.

Тут заплакал Данило горючьми слезми: возгбворит он таково слово:

Знать, гораздо я князю стал ненадобен, знать, Володимиру не слуга я был.

Берет он саблю боёвую, изрубил он высланное против него войско. Но через несколько времени глядит он опять на киевскую сторону и видит, что на него высланы новые противники:

Не два слона в чистом поле слонятся, не два сыры дуба шатаются: слонятся, шатаются два богатыря, на того ли на Данилу на Денисьича: его рбдный брат Никита Денисьевич, и названный брат Добрыия Никитович.

Тут заплакал Данило горючьм и, слезми,

Уж и правду, знать, на меня господь прогневался,

Володимир князь на удалого осердился:

еще где это слыхано, где видано,

брат на брата со боём (с боем, на бой) идет.

Берет Данило свое востро копье,

Тупым концом втыкает во сыру землю,

А на вострый конец сам упал.

Спорол (вспорол) себе Данило груди белые, покрыл себе Денисьич очи ясные.

Извещенный о его смерти, Володимир собирает свадебный поезд и едет в Чернигов, входит в терем вдовы:

Приехали ко двору ко Данилину, восходят во терем Василисин-от.

Целовал ее Володимир во сахарные уста.

Возговорит Василиса Никулишна:

Уж ты, батюшка, Володимир князь!

Не целуй меня в уста во кровавы, без моего друга Данилы Денисьича.

Тут возговорит Володимир князь:

Ой ты гой еси, Василиса Никулишна! наряжайся ты в платье цветное, в платье цветное, подвенечное.

Наряжалась она в платье цветное, взяла с собой булатный нож.

Поехали ко городу ко Киеву.

Когда поровнялся поезд с лугами леванидовыми, Василиса Никулишна просит князя, чтоб он отпустил ее проститься' с телом мужа. Володимир отпускает ее под стражею двух богатырей.

Подходила Василиса ко милу дружку, поклонилась она Даниле Денисьичу, поклонилась она, да восклонилася; возговорит она двум богатырям:

Ох вы гой есте, мои вы два богатыря, вы подите, скажите князю Володимиру, чтобы не дал нам валяться по чисту полю, по чисту полю со милым дружком, со тем ли Данилом Денисьевичем.

Берет Василиса свой булатный нож, спорола себе Василисушка груди белые, покрыла себе Василисушка очи ясные.

Ее последнюю волю передают Володимиру, и по приезде в Киев он выпускает из погреба Илью Муромца, который предвещал ему гибельный конец замыслами наказывает злого советника Мишатку Путятина: '

Выпущал Илью Муромца из погреба, целовал его в головку, во темичко;

Правду сказал ты, старой казак, старбй казак, Илья Муромеці Жаловал его шубой соболиною; а Мишагке пожаловал смолы котел.

Русская былина уступает в поэтическом достоинстве сербским песням; но и она прекрасна. Что же касается до сербских песен, нами переведенных здесь, должно решительно сказать, что только у первоклассных поэтов могут быть найдены произведения, равные им по красоте. Почему же эта народная поэзия у всех народов уступала место письменной литературе, как скоро народ начинал цивилизоваться? Почему повсюду вместо песен, созданных всем народом, как одним нравственным лицом, появлялись произведения, писанные отдельными лицами? Общий ответ мы уже видели выше: однаковость умственной и нравственной жизни во всех членах племени уничтожается цивилизациею, с тем вместе должна упасть и поэзия, принадлежавшая нераздельно целому народу. Но если ясно из этого, почему в наше время у немцев или русских не может вновь являться песен, подобных сербским, то еще остается неразрешенным важнейший вопрос: почему образованные слои народа не удовлетворяются прекрасными песнями, которыми довольствовались их предки? Почему немцы читают Гёте и Шиллера, а не Нибёлунгов, русские Пушкина, а не Киршу Данилова? Не есть ли пренебрежение народных песен для произведений отдельных поэтов несправедливость? Подобные вопросы были подняты в германской литературе тевтономанами и романтиками ⁶. У нас они слышатся еще довольно редко, тем не менее могут иметь свой интерес.