Том II

Записки г. М. Дмитриева, в которых сохранено так много интересных и даже довольно много важных воспоминаний, обращали на себя вполне заслуженное внимание журналов, когда помещались отрывками в «Москвитянине». Все отдали должную справедливость их занимательности, живости; все хвалили и благодарили почтенного автора за то, что он поделился с публикою своими воспоминаниями о Карамзине, И. И. Дмитриеве, других писателях карамзинской эпохи, которых коротко знал, и прежних литераторах, рассказы о которых слышал от своего дяди. С другой стороны, были замечены г. Дмитриеву и недостатки, которыми он без всякой надобности обременил свои записки, — враждебные выходки против Н. А. Полевого (вероятно, за то, что когда-то Полевой написал разбор сочинений И. И. Дмитриева, в котором было высказано основательное суждение о степени поэтической гениальности этого замечательного сподвижника Карамзина) и неприязненное расположение к современной литературе за то, что ныне пишут не таким слогом, какой нравится почтенному автору в сочинениях Иванчина-Писарева, Грамматина, Измайлова и других. В одном из журналов подробно были указаны и мелочные погрешности в числах годов/й заглавиях книг, встречающиеся иногда у г. М. Дмитриева и неизбежные в заметках, писанных на память. Не считая нужным повторять здесь эти замечания, сделанные еще так недавно «Современником» и другими журналами, мы хотим сказать несколько слов о мыслях, которые вызываются взглядом на воспоминания г. М. Дмитриева, как вполне законченную книжку, в которой автор передал все, что мог передать «из запаса своей памяти».

Все люди, занимающиеся историею русской литературы, жалуются на чрезвычайную скудость биографических известий о наших старых писателях. Все, что нам известно о жизни Ломоносова или Державина, составит не более как очень тощую брошюрку. О Фонвизине князь Вяземский издал довольно большой том; недавно вышла отдельная книжка или даже книга о Сумарокове; но из этого не должно заключать, чтобы нам было известно много о жизни этих писателей: большая половина названных нами монографий занята выписками из сочинений Фонвизина и Сумарокова ', разбором их литературной деятельности, общими рассуждениями о современной им эпохе; собственно биографических

подробностей вовсе немного. Потому историки нашей литературы осуждают своих предшественников, чрезвычайно немногочисленных, за то, что они «так мало заботились о сохранении для потомства живой и полной характеристики замечательных деятелей^ нашей литературы». Это правда, наши старики не записали почти ничего о современных им литераторах. Но, быть может, они в этом случае были не совсем неправы — ведь говорят же немецкие философы, что каждый исторический факт_.илі££і^с5а£_основание,

очень удовлетворительное: вероятно, и молчание современников

о Тредиаковском, Сумарокове и Хераскове имеет св«<и очень основательный, причины. В таком предположении утверждает нас и книжка гС М. Дмитриева. На заглавном ее листе напечатан огромный список литераторов, о которых в ней говорится: тут выставлено не менее сорока четырех имен, и между тем, вся книга заключает в себе не более 174 страниц. А большую часть из этих сорока четырех литераторов г. М. Дмитриев знал лично, со многими был в тесной дружбе. Как все воспоминания об этих людях составили только десять печатных листов? Отчего это?

Достаточно взглянуть на содержание воспоминаний г. М. Дмитриева, чтобы убедиться, что о многих «более было писать нечего». Что, например, припоминает г. М. Дмитриев о Хераскове? То, что он главным достоинством стихов почитал гладкость, и что был с ним вот какого рода случай:

«Однажды Василий Львовнч Пушкин (дядя А. С. Пушкина), бывший тогда еще молодым автором, привез к Хераскову свои новые стихи. — Какие? спросил Херасков. — «Рассуждение о жизни, смерти и любви», отвечал автор. Херасков приготовился слушать со всем вниманием и с большою важностью. Вдруг начинает Пушкин:

Чем я начну теперь? Я вижу, что баран Нейдет тут ни к чему, где рифма барабан!

Вы лучше дайте мне зальцвасеру стакан,

Для подкрепленья силі Вранье не алкоран, и т. д.

Херасков чрезвычайно насупился и не мог понять, что это такое? — Это были буриме, стихи на заданные рифмы. Важный хозяин дома и важный поэт был недоволен этим сюрпризом, а Пушкин очень оробел. Дядя мой сказывал, что это было очень смешно».

Неудавшаяся шутка В. Л. Пушкина могла подать повод к очень забавной сцене в биографиях и-мемуарах — охотно тому верим; но если характеристические черты поэтов должны были ограничиваться подобными анекдотами, то очень легко понять, что никому не приходило охоты тратить на них время и бумагу.

Не г. Дмитриева также вина, если он гораздо подробнее, нежели о других писателях, говорит о графе Хвостове и наивном

В. Л. Пушкине, над которыми все подшучивали, — историк рассказывает о том, что занимало людей известной эпохи, и что же делать, если в эпоху, описываемую г. М. Дмитриевым, литераторы чрезвычайно занимались более или менее остроумными на-