Том II

Вот книга, не похожая ни на какую другую советскую, сразу удивляющая и благородством тона, и отсутствием привычных вывертов, и серьезностью задания – книга о «вечном», а не о временном. Описывается, как тов. Обыденный, «незаменимый специалист» и подчеркнуто средний человек, предчувствует смерть, к ней приближается и умирает. Тема в традициях русской литературы, но книга Савича достаточно самостоятельна, умело и умно построена, с каким-то редким у нас равновесием внешних и внутренних наблюдений. Даже эпиграфы к отдельным частям выбраны всегда метко и со вкусом.

В повествовании соблюдена последовательность, постепенное некоторое повышение, но не тона, а смысла. Вначале изображена семья Петра Петровича Обыденного и «распределитель суконного треста», где он служит – с такой мягкостью, с такой симпатией к провинциальной советской жизни, может быть, смирением перед этой жизнью, с такой предельной наглядностью, каких никогда не было в самых бодрых, самых «пролетарских» романах. Преданная жена Петра Петровича, вместе с ним молчаливо радующаяся «ученым» спорам детей за столом, дети, сослуживцы – старшие «Петракевич, Лисаневич и Язевич» и младшие, почтительные «мальчики» – Райкин и Геранин – все они не только ясно показаны, но и одухотворены тем еле скрываемым «вторым планом», который составляет особую прелесть книги Савича.

Первое нарушение сложившегося спокойного быта – неожиданное, на именинах, выступление опереточного танцора – Черкаса, противополагающего этой ненужной бездушной жизни свое искусство. Петр Петрович как-то сразу убеждается в его правоте, в ненужности всего, что он делает сам, и когда Черкас разоблачает собственную бездарность и претенциозность, Петр Петрович видит другое противоположение своей жизни, уже надвигающееся и самое страшное – смерть. Он пытается взбунтоваться, нарушить спокойный ход своего существования странным поступком, присвоением смехотворной суммы, которую сейчас же возвращает, но всё это смерти не отдаляет и лишь приводит к потере места и к печальному отчуждению от всех. Бессознательно ища успокоения, Петр Петрович ведет долгие разговоры с воображаемым Черкасом, потом с другим, «воображаемым собеседником», со своим двойником, принявшим смерть и, по-видимому, ее воплощающим. Это композиционно самое опасное место и, пожалуй, вышло оно несколько искусственным. Куда более удался действительный разговор с сумасшедшим соседним мальчиком Володей, упорно повторяющим одни и те же слова, на первый взгляд бессмысленные. Мясо он называет «падалью», жалуется, что «дома темно», и без конца твердит выражение, звучащее у него зловеще: «Думай – не думай, думай – не думай»…

Савич – молодой советский писатель, уже печатавшийся, но эта книга для него огромный скачок вперед, и, читая ее, испытываешь чувство признательности, что бывает редко.

Михаил Шолохов. Тихий Дон. Кн. 1 и 2-ая. Московский рабочий

Роман этот, изображающий казачью среду перед войной, во время войны и в начале революции, почти прославил своего автора; во всяком случае, дал ему широкую известность, несомненно им заслуженную. У Шолохова большой талант, не худосочный и не мнимо-«черноземный», какие во множестве преподносятся читателю различными пролетарскими издательствами. Шолохов – казак, знает и любит то, что описывает, он кровно привязан к этой – то семейной и хозяйственной, то воинственно-вольной – жизни, равнодушен ко всему постороннему, и потому так искусственны у него интеллигентские рассуждения некоторых героев, коммунистические проповеди и споры. Мертвость большевицки-благонамеренных «типов» и жизненность, любовное изображение «типов контрреволюционных», а также воздаяние должного личной нравственной чистоте Каледина, Корнилова, Алексеева вызвали бурю в советской критике и множество недоумений по поводу нового пролетарского писателя.

Самое замечательное – что Шолохов как бы «открывает» непосвященным своеобычную казачью жизнь, столь не похожую на крестьянскую. Недаром в романе постоянно противопоставляется «мужик», «русский», с одной стороны, «казак» – с другой, и даже неуклюжая русская «баба» и нарядная, бойкая «казачка». Иногда кажется, что Шолохов пишет на каком-то не русском, «казачьем» языке, и это выходит у него настолько естественно, что перестаешь замечать «региональные», местные обороты и выражения, и поневоле в них погружаешься. Он, действительно, «открывает» казачество, которого никто до него не пытался изобразить изнутри: были прекрасные наблюдения извне, были и неизбежные «фанфары».