Том II

Третье издание книги Щеголева старается также убедить нас, что пасквиль метил через голову Пушкина в Николая I как оскорбителя супружеской чести поэта. Жена упоминаемого в документе Нарышкина была отмечена вниманием Александра I: следовательно, автор диплома имеет в виду царя, раз он называет Пушкина коадъютором гроссмейстера и историографом ордена. Щеголев с увлечением уличает царя в разных неблаговидных поступках и приписывает Пушкину намерение вести «тонкую игру», чтобы одновременно погубить Геккерна – автора или вдохновителя пасквиля – и поставить в глупое положение Николая. Но эта часть работы Щеголева весьма мало доказательна, несмотря на несколько преувеличенный пафос автора, «бичующего» распущенное общество.

При всей спорности некоторых тезисов Щеголева, книга его читается и перечитывается с неослабным вниманием. Вредит автору вульгарный стиль, который выступает в тех случаях, когда он касается «страсти». Например: «Любовный пламень, охвативший Дантеса, опалил и ее, и она, стыдливо-холодная красавица, пребывавшая выше мира и страстей, покоившаяся в сознании своей торжествующей красоты, потеряла свое душевное равновесие и потянулась к ответу на чувство Дантеса» (стр. 64).

Рамон Гомец де ля Серна

Сравнительно молодой испанский писатель, не без труда добившийся признания у себя на родине, в короткое время стал известен и даже популярен в Париже. Его книги переводятся и выходят во множестве изданий, самые строгие критики хвалят его, и французский писатель с большим именем – Валери Ларбо – объявляет, что по прочтении первой поэмы – «gregueria» Гомеца он был восхищен и почувствовал ненужность собственного творчества.

Рамон Гомец де ля Серна родился в 1891 году, выступил в печати шестнадцати летним мальчиком и успел напечатать около 60 произведений. Он выказал необычайную энергию, и деятельность его весьма разнообразна: художественная проза, стихи, журналистика, лекции. Кажется, последние-то и способствовали его известности. Темы выбираются такие, что кого угодно собьют с толку (о газовом освещении, о рыбах). Кажущаяся докторальность и серьезность тона иных смешит, а других оскорбляет, но равнодушных все-таки нет. Обстановка выбирается тоже самая неопределенная: так, один недавний доклад происходил в цирке, со спины слона. По нашим понятиям это грубая реклама. Очевидно, испанцы снисходительнее.

В сущности, и в книгах Рамона Гомеца проявляется то же стремление смешить, забавлять, «эпатировать», вообще, «ублажать» читателя. С необыкновенной легкостью нагромождаются и распутываются самые странные несообразности. Люди и положения мелькают быстрее, чем на экране. За переменами невозможно уследить. Особенно характерны сравнения: они далеки от сравниваемого предмета и поражают тем, что меньше всего к нему относятся. Они не сопоставляют с предметом органического целого, а насильственно притянуты, «механичны». В этом смысле Гомеца можно было бы уподобить новейшим французским прозаикам и тем объяснить неожиданный его успех во Франции. Но сам он горячо – и справедливо – такому объяснению противится. Он куда непосредственнее, более слит с жизнью, гораздо «легче», чем Моран и Жироду. Он разнообразит, украшает жизнь, но, в сущности, только ее повторяет и своего творческого духа не вносит. Читать его – отдых и развлечение, и успех Рамона Гомеца в той же плоскости, что успех кинематографа, и для нашего времени характерен.

Он нисколько не «конгениален» молодым французам и остается испанцем до мозга костей. Самое ему близкое – Мадрид, улица, толпа, яркие южные зрелища. Одна из его книг, наиболее нашумевшая – о цирке. Им создан свой особый жанр поэм в прозе – «greguerias». Они очень ценятся в Испании, но по отзыву самого автора непереводимы ни на какой другой язык. Несмотря на всё это, Рамон Гомец де ля Серна чрезвычайно строг к соотечественникам. Он считает их литературноотсталыми и «в наказание» собирается ставить свои пьесы – в ближайшем будущем – не в Мадриде, а в Париже.

Зинаида Сарана. Двадцать одно. Брюссель. 1927

Странное заглавие объяснено стихами довольно неуклюжими: «Сорву я банк, десяткой красной. Сейчас мне двадцать один год». Поэтические опыты госпожи Сарана совсем беспомощны. Ей не только неизвестны элементарные правила метрики, у нее не только отсутствует слух и вкус, но бывают строчки прямо оскорбительные, например: «Усталость и Любовь, широкие, как море, пока не прогремят архангельские трубы». Встречаются подражания Ахматовой, довольно прямолинейные: «В рюмке Росси, тонкой, длинной, Ваше имя навсегда» или «Ведь есть же где-то крыльев трепетанье». Кое-что от Надсона. Но опасаемся, что даже сколько-нибудь порядочной «надсоновщины» у госпожи Сарана не получится.

Александр Яблоновский. Дети улицы. Возрождение. Париж. 1928