Том II

Иреночка не пойдет. К ней это относится из вежливости и все-таки с долей надежды. Мама привыкла к Володе, но не любит: он, по ее представлению, не на своей почве и вообще нетвердый. Мама разрешает. У Иреночки делается доброжелательное лицо и извиняющийся, огорченный голос.

– Я, правда, устала, Володя. Вы не стесняйтесь меня.

Мы выходим вдвоем, шагаем, где и как попало, садимся в кафе, пьем вино. Я рада, что у Володи выигрышная внешность, что он все-таки элегантен и может, не задумываясь, платить и в скромном месте заказывает самое дорогое.

Говорим только о задевающем – это лучшее мое время. Володя становится умен, проницателен, даже горяч. По его словам, творческие способности сказываются, если хотя бы временно прерывается мучение. Он всегда со мною говорит вообще, и, конечно, «вообще» – о себе. Мы оба это знаем, и у нас просто молчаливое соглашение. Центр споров, наблюдений, Володиных обобщений, разумеется, Иреночка. Тут и он и я неистощимы.

У Иреночки странная способность, – может быть, оттого, что она идет мимо жизни – приковывать к себе людей хоть немного любопытных, заставлять их ее пытать, стремиться привести к жизни. Вот я, сестра, взволнована ее отделенностью и возвышенностью, горда и взволнована, что мы из одного воздуха, что она и меня возвышает.

Володя никогда не повторяется. После вина и дружеского прощания с Иреночкой – то, что он называет законом последнего впечатления – у него подъем, вдохновение, бесстрашная сила. В статьях Володя гораздо беднее себя.

Мы оба ласкаем словами внешность Иреночки – какие у нее сверкающие черные волосы, матовая кожа, изящное точеное лицо, удлиненная бархатная фигура. За нее решаем, о чем она думает, как к кому относится, какое сегодняшнее настроение.

О себе я всё давно рассказала. Прошлое – невестовство, короткий брак, развод – вполне мертвое. Я и в те времена жила отраженной жизнью Иреночки и ничуть не потому, что лишена своего тона, а просто было у меня всё скучно.

* * *

Так – очень хорошо – шли эти годы. День – будни, вечер – маленький праздник.

Недели две тому назад мы оба, немного пьяные и разгоряченные, возвращались из кафе. Совсем беспечно, почти без обиды, спросила – я все-таки женщина:

– Скажите, Володя, мы так откровенны друг с другом. Я-то сама чего-нибудь стою?

– Вы – очень и очень. Никогда не говорю, у вас редкое сочетание, всё от камеи и вдруг поразительная мягкость.

Володя сказал это сердечно, но я различила мужское, испуганное. Руки у меня были голые и показались мне самой добрыми и мягкими. Я обняла его голову, умиленная только собой, своей жертвой, своим тонким телом в его руках. Пришла домой и уснула довольная.

А утро, как каждое утро, нашло к чему придраться. Конец естественности, конец вечернему празднику, между нами навсегда неловкость, обязанность, боязнь оскорбить. Как хотелось, чтобы этого не было.

При мама и Иреночке Володя казался мне вполне чужим. Вдвоем мы говорим о безразличном – и легко в кафе после вина Володя взял меня за руку – крепко, и я поняла, что есть в этом настоящее – для меня.

Мы перестали говорить об Иреночке и ничего не сказали решающего о себе. Я, если одна с Володей, спокойна и нахожу опору – всякого рода. Без него недовольна, сомневаюсь, не вижу в себе ничего, кроме сухости. Володя, я знаю, рад новой силе при Иреночке, от которой уходит, и мне предан.

Мы далеки от любви, но я выйду за него замуж.

Опыт

Как почти каждый вечер, зашел в маленькое кафе у Этуаля и подсел к польскому журналисту Де К. (подпись), ежевечернему посетителю, тоже непристроенному и неспокойному.

За соседним столиком две дамы, довольно бойкие. Одна – американка, седая, со свежим лицом и сверкающими зубами. Другая – венгерка, еще молодящаяся, которую не раз уже замечал.

Разговор вялый. Венгерка, что-то явно подчеркивая, предложила уйти и на улице сказала:

– Де К., вы проводите мою подругу, а меня ваш приятель.

Рассуждать было нечего, шел дождь, мы в красном неудобном такси.

Я не гибкий человек, трудно перехожу из одного душевного положения в другое, особенно из любимого, грустного. Но моя старушка, как предательски окрестил неожиданную поклонницу, прижимается, и вот обязан – всегда в таких случаях – изображать беспечность и компанейство.

Разглядываю. Грубая, со старческими фиолетинками, кожа правильного, впрочем, лица, несколько грубые сильные руки, из-под откинутой накидки серые запудренные плечи. Вся она – какой мелькнула до такси – некрупная, стройно полная. Много мяса, силы, нетерпеливой страстности. Вероятно, была соблазнительна. Не по лицу глаза – умные, мутные, насмешливые.

Предупреждаю: fauche.

Ловкое нестыдное слово. Она смеется.

– Вам готовится сюрприз.

Подъезжаем к модному русскому кабаку, в котором бывал в первые богатые парижские годы. Те же офицеры в швейцарских и лакейских маскировках, знаменитая цыганка, зябнущая и скучающая, тот же маленький круглый скрипач с лицом как бы карикатурящим луну, те же шведы, американцы, уцелевшие москвичи – моя бедность не отразилась на их заведенной жизни.