Том III

Про этих двух монахов Парфений рассказывает, как они в течение десятилетий совершали вдвоем литургию в своей пустынной лесной церковке. «Мне случалось, — пишет Парфений, — взойти в притвор и слушать их литургию и пение, слезами растворенное. Вижу двух старцев… один в алтаре (Арсений) пред престолом Господним стоит и плачет и от слез не может возгласов произносить, токмо едиными сердечными воздыханьми тихо произносит, а другой на клиросе… Здесь «трисвятую песнь» припевали, ни единого житейского попечения не имуще и воистину «ничтоже земное помышляюще»; здесь посреди двоицы Сам Господь пребывал»[168]. Про Арсения же читаем, что когда он служил литургию, то «всех приводил в удивление, ибо лицо его бывало яко огненное»[169]. О другом встреченном им иеромонахе — Аниките, из рода князей Шихматовых — Парфений записал: «Служил он литургию более трех часов, со слезами и неизреченным восторгом»[170]. «Ненасытимо люби, всех люби, всё люби, ищи восторга и исступления сего» (14:292), — учил Зосима в «Братьях Карамазовых».

Ни «восторга», ни «исступления» не придумывал Достоевский, так же как не придумывал радостных слез Зосимы, Хромоножки или Алеши. «Омочи землю слезами радости твоея», — учил Зосима (Там же). Парфений пишет о разных монахах: «Иные плачут… о всем мире, чтобы всему миру простил Господь грехи. Другие получили дар радостных слез и всегда плачут от радости, что много любят Господа своего»[171]. Слезы скорби о человечестве и слезы радости в книге Парфения рядом, и как раз такими — совместными — они были нужны Достоевскому. Про Арсения и Николая Парфений пишет: «Они всякого ближнего любили больше, нежели себя. Кто бы к ним ни пришел с какою нуждою, они никого из келии своей не выпускали скорбящим. Кто телесныя ради потребы скорбел, того они награждали хотя бы и сверх сил их: последние свои книги отдавали в залог»[172]. Но такими же были и множество других. «Один работающий Господу Богу верою и любовью может умолить за тысячу (людей), а ежели два, то за тьму. Но я, недостойный, сподобился видеть в монастыре Секуле (в Молдавии. — С.Ф.) сотни таковых. Воистину они могут упросить Господа Бога за весь мир»[173].

В «Бесах» Достоевский будет неоднократно говорить о поразивших его словах Откровения о людях и Церкви холодеющей веры: «Ты ни холоден, ни горяч… извергну тебя из уст Моих»[174] (10:497). Парфений мог навести его и на эти слова. Один старец, который был лицом «светел и весел», говорил Парфению о природе горячей веры, которая «трудами и подвигами, постом и молитвою стяжевается… Аще не стяжеши такой веры, то не можешь стяжать и надежды на Бога и любви к Богу и к ближнему… А тогда как бы не постигла нас страшная угроза»[175] (об «извержении из уст»).

Людьми истинной веры предстали перед Достоевским не одни монахи. В Киево–Печерской лавре Парфений встретил в 1837 году простую женщину, которая рассказала ему про себя: «Иногда плачу я многие дни о том, что не могу любить Господа моего Иисуса Христа, как должно мне Его любить… А иногда плачу о всем мире, а наипаче о грешниках»[176]. Эта женщина могла быть прообразом Марьи Тимофеевны. Живые люди Парфения воплощали лучшие идеи Достоевского и в то же самое время пребывали в Церкви. Бытие действительно Святой Церкви в истории теперь совершалось ощутимо, и вместе с тем становилось до очевидности ясно, что принадлежность к этой Святой Церкви определяется не саном, не званием и не внешним благочестием, но только подвигом веры и любви. Или как записал Парфений слова Иоанна Златоуста: «Церковь — это не стены и крыша, но вера и житие»[177].

Достоевский окончил жизнь над «Карамазовыми» — этим романом о Церкви. В книге Парфения несколько десятков страниц отведено апологии Церкви. «Вельми бо Церковь Богу возлюблена есть, — выписывает Парфений из Златоуста. — Не сия, иже стенами ограждена, но сия, иже верою ограждена. Церкви бо ради пропято небо, пролияно море, простерт воздух, основана земля… Церкви ради Сын Божий — человек бысть»[178]. «Не небесе ради распялся Христос, — добавляет Парфений из другого источника, — но Церкви ради»[179]. Святая Церковь как святыня и любовь человечества — вот что, и живыми людьми, и учением святых, давала эта книга Достоевскому, готовящемуся создавать образы старца Тихона, Хромоножки, Макара, Зосимы и Алеши. Одной из черт, характерных для Достоевского, было восприятие им своей задачи в искусстве как пророчески религиозного служения, как посева истины, добра и красоты в людях. Поэтому точно специально для укрепления именно этой черты в книге Парфения из всех возможных наставлений преподобного Серафима (Парфений и его лично видел) помещено только одно: «Сей, всюду сей данную тебе пшеницу. Сей на благой земле, сей и на песке, сей на камени, сей при пути, сей и в тернии: всё где–нибудь да прозябнет и возрастет и плод принесет, хоть и не скоро. А данный тебе талант не скрывай в земле, да не истязан будеши от своего Господина»[180].