Томъ пятый. Американскіе разсказы

Остальное общество состояло изъ двухъ старовѣровъ, мѣщанъ и сосѣдей Соймонова по улицѣ, двухъ кондукторовъ, одного машиниста, одного помощника мастера вагоннаго цеха изъ желѣзнодорожныхъ мастерскихъ, и двухъ слесарей оттуда же. Я попалъ къ Соймонову черезъ посредство его младшаго сына, тоже слесаря, который недавно выступалъ свидѣтелемъ на судѣ и далъ такое показаніе, что оно навлекло на него негодованіе прокурора и даже окрикъ со стороны предсѣдателя. Младшій Соймоновъ привелъ съ собой еще одного пріятеля, такого же молодого, который впрочемъ сидѣлъ въ сторонѣ и разговаривалъ больше съ женщинами.

Женщинъ было четыре, старуха, ея сестра и двѣ дочери: дѣвушка и замужняя. Вмѣстѣ съ молодежью сидѣлъ также зять Соймонова, немного постарше лѣтами, работавшій у тестя въ колесной мастерской. Кромѣ кипящаго самовара на столѣ были двѣ бутылки пива и бутылка водки. Кондуктора пили пиво, а мастеровые водку, закусывая жареной рыбой и кусками говяжьяго студня. Всего въ горницѣ было человѣкъ пятнадцать, но мѣста было много и даже стакановъ и чайныхъ ложекъ хватало на всѣхъ, ибо Соймоновы жили зажиточно и старикъ любилъ при случаѣ принять гостей. Разговоръ шелъ, разумѣется, о прошлогоднемъ погромѣ. Въ Гомелѣ, когда три человѣка сойдутся вмѣстѣ, они не могутъ говорить ни о чемъ иномъ. Теперь мы обсуждали погромъ, такъ сказать, съ средней мѣщанской точки зрѣнія. Общество, собравшееся у Соймоновыхъ, было слишкомъ солидно для того, чтобы, напримѣръ, принимать непосредственное участіе въ погромѣ. Эти люди только глядѣли со стороны, какъ «работали» погромщики и какъ потомъ усмиряли еврейскую самооборону. Они прежде всего принимали мѣры для огражденія собственнаго имущества, если понадобится, отъ тѣхъ и другихъ.

— Богъ ихъ знаить, — задумчиво говорилъ старикъ Соймоновъ, — между прочимъ было все хорошо, потому русскіе и евреи это почти одна раса, а тутъ какъ будто пузырь вспухнулъ. Чѣмъ его надуло, Богъ знаить…

— Это все демократы паршивые, — замѣтилъ кондукторъ Андросовъ, — я бы ихъ!..

У него было сытое, красное лицо, вытаращенные глаза и толстые усы, чѣмъ-то смазанные по концамъ.

— Что такое демократы? — поставилъ я вопросъ. Въ этотъ день я получилъ уже два объясненія на этотъ основной вопросъ гомельской жизни. Одно, болѣе ученаго характера, принадлежало небезызвѣстному въ Гомелѣ учителю гимназіи Рыбину и гласило такъ: «Демократы это — тѣ, кто заявляетъ притязаніе на участіе въ прибыляхъ производства, не участвуя въ его издержкахъ». Въ объясненіяхъ къ учебнику древней исторіи Иловайскаго, преподаваемыхъ гимназическимъ дѣвицамъ, г. Рыбинъ прибавляетъ другія подробности. — «Демократы — еврейскіе бунтовщики, — говорилъ онъ, — они бунтовали еще противъ римскаго начальства. Еврейскіе демократы погубили Іерусалимъ».

Другое объясненіе исходило съ еврейской стороны, отъ мелочного лавочника Іосельмана. Оно отличалось загадочной эпиграмматичностью: — «У демократовъ сапоги съ дирками, а карманы съ книжками. Мы, говорятъ, не простые евреи, мы прокламируемъ, что мы еврейскіе пролетаріаты».

Третье опредѣленіе не замедлило послѣдовать.

— Такъ, сволочь, — сказалъ Андросовъ, презрительно оттопыривъ нижнюю губу, — сапожники паршивые. «Га, что, мы тоже люде», передразнилъ онъ акцентъ предполагаемыхъ сапожниковъ.

— Главное дѣло у демократовъ, что они на часы смотрятъ, — объяснилъ безстрастнымъ тономъ зять Соймонова. — Отъ шести до шести, а больше не могли требовать.

Мнѣ показалось однако, что безстрастіе его скрывало нѣкоторое сочувствіе къ работѣ по часамъ.

— Что же это за порядокъ, — немедленно возразилъ старикъ. — По моему, это не порядокъ, а если, напримѣръ, работа тебѣ не нравится, можешь ты уходить прочь.

— Конечно, — подтвердилъ помощникъ мастера, — вотъ за три года назадъ у насъ бастовали мастеровые, то правленія имъ такъ и сказала: если кому не нравится, то уходите прочь.

— Напримѣръ, приходитъ ко мнѣ столяръ Мовшовичъ, — снова началъ Соймоновъ, — плачетъ, жалуется: собственныя дѣти, Ицка, Шмуль, Рувимъ, говорятъ: «Жалованье плати, не то не станемъ работать». Самъ стружитъ, самъ на часы смотритъ. Какъ шесть часовъ, такъ положилъ рубанокъ и шасть на биржу. Развѣ это хорошо?

Нравоученіе стараго колесника, очевидно, было адресовано по адресу его собственной молодежи, проявлявшей сочувствіе къ безсердечію еврейскихъ сапожниковъ и столяровъ.

— Видали мы ихъ, жидовскихъ демократовъ, — сказалъ другой кондукторъ, маленькій, злой, съ гнилыми зубами и дурнымъ запахомъ изо рта. — Ходятъ шайками изъ улицы въ улицу. Знайте насихъ!..

— Это у нихъ биржа, — объяснилъ машинистъ, — они на работу нанимаются, на Троицкой улицѣ…

Правый тротуаръ Троицкой улицы у выхода на Ровъ, дѣйствительно, является своеобразной биржей труда, гдѣ подъ вечеръ, несмотря ни на какую погоду, собираются группы молодыхъ ремесленниковъ поболтать и узнать о возможномъ спросѣ на трудъ.

Но маленькій кондукторъ не хочетъ успокоиться. — Пархатая биржа, — шипитъ онъ сквозь свои черные зубы.