Томъ пятый. Американскіе разсказы

— Какое вы имѣете право такъ говорить, — вспыхиваетъ молодой сынъ Соймонова. Возражать собственному отцу, да еще при людяхъ, онъ не рѣшился, но посторонній кондукторъ представлялъ болѣе доступную мишень. — Есть и русскіе между демократами и даже желѣзнодорожные мастеровые…

— Вѣшать бы ихъ, канальевъ! — шипитъ кондукторъ.

Глаза младшаго Соймонова загораются сердитымъ огнемъ. — Развѣ вы палачъ? — возражаетъ онъ язвительно, — вотъ я не зналъ.

— А что же съ ними дѣлать? — возражаетъ кондукторъ убѣжденнымъ голосомъ, какъ будто всѣ другія средства уже исчерпаны.

— Какъ, вы хотите ихъ вѣшать, — негодуетъ молодой Соймоновъ, — они тоже люди. Разберите лучше ихъ мнѣнія, чего они хотятъ, вникните, можетъ, они хотятъ хорошаго. Они, навѣрное, такіе же люди, какъ вы, только, пожалуй, умомъ будутъ повыше.

— Ну, замололъ, — ворчливо прерываетъ старый колесникъ. — Отъ этихъ вашихъ смутъ на все какъ цѣны поднялись! Раньше заказываешь портному костюмъ, плата за шитье была пять рублей, или же шесть, глядя по важности работы, а теперь хозяинъ говоритъ: семь рублей, — пять рублей за работу, да два на демократовъ.

— Ну, и вы бы также, — съ насмѣшкой возражаетъ помощникъ мастера. — Вы чего зѣваете?

Онъ весь такой широкій и квадратный, какъ будто скованный изъ листового желѣза. Можно подумать, что его собирали и сколачивали въ той же вагонной мастерской.

— У насъ, небось, колесная мастерская, — возражаетъ со вздохомъ Соймоновъ, — промыселъ не городской, мужицкій. И развелось колесниковъ по всѣмъ селамъ, чертъ ихъ знаетъ откедова. У насъ никто покупать не хочетъ, не то что цѣну набивать.

— Начальство, небось, не запрещаетъ, — прибавляетъ онъ съ горечью. — На доброе что-нибудь не хватаетъ ихней строгости.

— А я такъ замѣчаю, русскіе глупѣе, — замѣчаетъ зять Соймонова уже безъ околичностей. — Примѣрно взять русскаго мастера. Беретъ онъ ученика на три года безплатно, выжимаетъ изъ него соки, работаетъ отъ пяти до восьми. Русскіе боятся и сказать поперекъ, — а то выгонитъ, вотъ и ученье пропало. А евреи не боятся, ищутъ своего. То и демократы.

— То и мерзавцы, — вмѣшивается въ свою очередь одинъ изъ слесарей, косматый, съ растрепанной бородой и видимо на-веселѣ. — Далеко еврейская раса отъ демократовъ, склоняется совсѣмъ на другое. Чего ищутъ евреи — самоправія, своихъ правовъ. Говорятъ: намъ жить худо. Будто имъ однимъ жить худо!.. — Онъ пускаетъ крѣпкое ругательство и переводитъ духъ. — Русскій еврею никогда не будетъ другомъ. — «Гомель, говоритъ, наше исконное мѣсто, нельзя насъ бить въ Гомелѣ». — Но не владѣть евреямъ Гомелемъ, потому что мечъ докажетъ право…

— Чего ты развоевался? — съ удивленіемъ спросилъ зять Соймонова. Страстность слесаря, очевидно, поразила его, но ключа къ этому озлобленію нельзя было получить изъ нестройныхъ обличеній новаго оратора.

— То, говорятъ, худо, другое неправильно, — продолжалъ слесарь обличать еврейскихъ критиковъ, — а если не нравится, кто васъ держитъ. Ступайте къ чертовой матери.

— Не безъ того, — осторожно возразилъ другой слесарь. — Многое есть неправильное.

— Лучше вашего знаемъ, — сердито отстаивалъ первый слесарь свою точку зрѣнія. — Ученые! Не Шмулькамъ насъ учить! Если надо, мы сами управимся. Напримѣръ, новыя расцѣнки, я тебѣ въ лучшемъ видѣ произведу. А у жидовъ только зависть дѣйствуетъ во всѣхъ ихнихъ дѣлахъ. Если я пахарь и ты пахарь, а у меня не родитъ, то я долженъ тебя сжечь. Взять, напримѣръ, Габриченку, онъ одинъ русскій купецъ, ядро городу, а слухи являлись отъ этихъ жидовскихъ мальчишковъ, что они всю семью Габриченкову вырѣзали.

Торговецъ Габриченко играетъ видную роль среди мѣстныхъ антисемитовъ и въ утро погрома, на ряду съ другими возбуждающими извѣстіями, былъ распространенъ по городу слухъ, что семья Габриченко вырѣзана. Онъ самъ разсказывалъ мнѣ, что въ одиннадцать часовъ утра къ нему присылали справляться изъ желѣзнодорожныхъ мастерскихъ о его безопасности.

— Эка хватилъ, — неодобрительно замѣтилъ другой слесарь. — Габриченко, можетъ, десять разъ хуже еврея, потому каждый товаръ у еврея дешевле.

— Конечно, — настаивалъ на своемъ первый слесарь, Габриченко не можетъ состоять съ евреями на одной доскѣ, потому у еврейскаго товару дѣйствуетъ только этикетъ, а добротности чертъ ма!

— Неправда, — возразилъ рѣшительно другой слесарь. — Если русскій не дуракъ, еврей не можетъ его накрыть, а если дуракъ, то еврей сдеретъ въ три раза, а русскій въ четыре. Я даже вамъ такъ скажу, — прибавилъ онъ убѣдительнымъ тономъ. — Что есть торговецъ, русскій или еврей, все одно сволочь. Примѣрно, я знаю въ Добрушинѣ случай, старообрядецъ торговецъ, большую евангелью передъ носомъ держитъ, а въ субботу, когда у еврея закрыто, сдеретъ свое. У него сосѣдъ торгуетъ еврей и продаетъ сахаръ копейкой дешевле. У этого сосѣда разъ вышелъ сахаръ, такъ онъ говоритъ: «я съ тебя возьму на двѣ копейки дороже, за то, что ты дешевле продаешь». Только такая штука складается, что въ Гомелѣ евреевъ много торговцевъ, а не русскихъ, то на нихъ и прикладываютъ…