Томъ шестой. За океаномъ

Въ академіи ежедневно садились за столъ двѣсти человѣкъ, и на заднемъ дворѣ постоянно накапливались горы картофельныхъ и капустныхъ обрѣзковъ, представлявшихъ цѣлый рудникъ для окрестныхъ польскихъ и русинскихъ фермеровъ. Ѳеня не имѣла лошади, и ей приходилось перетаскивать ноши на своихъ плечахъ. Она постоянно жадничала и набирала выше своей силы. У ней было двѣнадцать свиней, и каждая лишняя горсть корму составляла разсчетъ въ ея хозяйственномъ оборотѣ. Иногда, если у нея было больше досуга, она совершала два путешествія въ академію, и въ этотъ день вся свиная орава не стоила ей ни одного цента.

Пройдя половину дороги, Ѳеня почувствовала, что узелъ начинаетъ съѣзжать куда то въ сторону. Тяжесть его какъ будто выросла, и на лбу ея отъ напряженія выступили мелкія капли пота.

Немного подальше на самой дорогѣ стоялъ большой пень, который почему-то былъ оставленъ нетронутымъ при первоначальной корчевкѣ. Ѳеня подошла къ пню, свалила свой узелъ на его иззубренный, но довольно широкій край и остановилась на минуту, чтобы перевести духъ.

У нея оставался дома грудной ребенокъ, но она накормила его передъ самымъ уходомъ и оставила подъ надзоромъ своей кумы, старой Шешлянтихи, которая доводилась ея мужу двоюродной теткой и часто приходила къ ней съ утра вмѣстѣ съ узломъ грязнаго бѣлья, взятаго для стирки у горожанъ въ Ноксвилѣ.

Ноксвиль былъ небольшой фабричный городокъ въ одной милѣ отъ Ѳениной фермы, и иные изъ ея сосѣдей даже предпочитали посылать своихъ дѣвушекъ на городскія фабрики къ швейнымъ и вязальнымъ машинамъ и отдавать грязное бѣлье въ стирку на сторону.

Мужа Ѳени не было дома. Онъ былъ на лѣсной работѣ и возилъ въ городъ дрова на казенной лошади, принадлежавшей городскому попечительному комитету.

Легкій порывъ вѣтра пробѣжалъ въ листьяхъ кукурузы, но крѣпкіе зеленые стволы стояли по-прежнему неподвижно.

— Ишь они какіе! — невольно сказала Ѳеня, утирая рукавомъ потъ съ лица и любуясь на свою будущую жатву. — Даетъ Господь на кормъ всякаго скота!.. Все равно русскіе овсы…

«Каково-то теперь уродились тверскіе овсы?» — невольно подумала она. Но мысль ея тотчасъ же вернулась къ собственному полю.

Ѳеня была родомъ изъ-подъ Торжка и жила въ Америкѣ только четыре года, но это поле они съ мужемъ распахали и засѣяли собственными руками, и сердце ея стало прирастать къ этой песчаной почвѣ, которая такъ походила на сѣвернорусскія мягкія земли, но хозяйство на которой сулило пахарю больше надежды впереди.

«Кормный хлѣбъ, — думала Ѳеня, продолжая обозрѣвать свое поле, — одной зелени сколько, зерно какъ горохъ, кочнемъ хоть гвозди забивай».

— Слава Тебѣ, Господи! — сказала она вслухъ. — Зимою корову заведу, Тимошку молокомъ кормить.

Она совсѣмъ забыла про тверскіе овсы. Они явились съ мужемъ на заброшенную ферму, заросшую бурьяномъ и чертополохомъ, и на третье лѣто успѣли придать ей цвѣтущій видъ. Земля и даже домъ еще не принадлежали имъ, но Ѳеня наладила вокругъ своего порога полное деревенское хозяйство и ощущала на этомъ чужомъ полѣ власть земли съ тою же покорною преданностью, какъ и на оскудѣломъ мужицкомъ надѣлѣ нечерноземной полосы.

Ѳенино поле не было огорожено, ибо Ѳеня жалѣла деньги, нужныя на колючую проволоку. Но немного подальше начинались обширные посѣвы Рабиновича, самаго богатаго изъ окрестныхъ фермеровъ. Предъ ними тянулись три ряда проволоки, тонкой какъ шнурокъ, но, благодаря искусному размѣщенію желѣзныхъ щетинъ, болѣе недоступной для коровъ и свиней, чѣмъ самый крѣпкій заборъ.

Кукуруза на полѣ Рабиновича была посажена раньше, чѣмъ у Ѳени, и уже дозрѣла. Несмотря на ранній часъ, еврейскій фермеръ уже копошился на своемъ участкѣ, занимаясь жатвой. Съ крѣпкимъ косаремъ въ рукѣ онъ переходилъ отъ стебля къ стеблю, подсѣкая ихъ подъ самый корень, и длинные ряды стволовъ, лежавшихъ на землѣ, свидѣтельствовали, что онъ вышелъ на работу еще до зари. Въ этомъ мѣстѣ участокъ Ѳени былъ такъ узокъ, что когда Рабиновичъ подошелъ къ изгороди, онъ очутился не болѣе какъ въ пятнадцати шагахъ отъ Ѳени.

— Богъ помочь! — сказала Ѳеня, кладя руку на узелъ и собираясь снова взвалить его на плечи.

— И вамъ тозе! — сказалъ фермеръ, останавливаясь у изгороди. Какъ всѣ истинно прилежные работники, онъ всегда былъ радъ лишнему случаю перевести духъ.

— Кормъ тасцись? — спросилъ онъ по-русски, но съ ужаснымъ еврейскимъ выговоромъ. — Свиньямъ?

Ѳеня утвердительно кивнула головой.

— Ницего! — сказалъ Рабиновичъ, хитро прищуривая лѣвый глазъ. — Ты разводись свиньи, а я кури!