Том восьмой. На родинѣ

Я впрочемъ не сталъ долго смотрѣть, а сдѣлалъ попрежнему. Только въ Сибирской военной суматохѣ вышло легче и проще. Каждый день сквозь станцію везли солдатъ, молодыхъ и запасныхъ. Я выбралъ минуту, поговорилъ на платформѣ съ проѣзжими бородачами и безъ лишнихъ церемоній сѣлъ въ вагонъ и поѣхалъ вмѣстѣ съ ними. Въ то время по дорогѣ войска тревожили мало и почти не провѣряли. Иные оставались самовольно, а другіе напротивъ приставали, какъ я.

Въ Харбинѣ на перронѣ ко мнѣ подошелъ офицеръ, посмотрѣлъ мнѣ въ лицо и спросилъ: „Какого полка?“. Вѣжливо спросилъ и безлично, безъ ты и безъ вы.

Я сказалъ: „Я доброволецъ. Хочу идти вмѣстѣ съ вами на передовыя позиціи“.

Офицеръ пожалъ плечами и отошелъ въ сторону. Послѣ того меня не безпокоили больше. Дней черезъ десять мы попали въ первую перестрѣлку“…

— А какъ вы получили Георгія?

Онъ нахмурился, потомъ сказалъ: — Я лучше вамъ разскажу мое послѣднее дѣло.

Было это въ окопахъ на Хунь-хе. Передъ нашимъ окопомъ былъ глубокій ровъ и проволочныя загражденія. Японцы лѣзли въ атаку, а мы ихъ разстрѣливали и сбрасывали въ ровъ. Японцы ходятъ въ атаку рѣдко, но если напрутъ, то по своему обычаю удержу не знаютъ и лѣзутъ впередъ слѣпо, какъ саранча.

У насъ тоже было много убитыхъ. Мы положили ихъ на окопъ, чтобъ сдѣлать его выше. Они закоченѣли, замерзли и были, какъ дрова. Мы стрѣляли пачками черезъ ихъ спины, и если нечаянно толкнешь прикладомъ, мерзлое тѣло звенѣло, какъ дерево.

Но японскихъ тѣлъ было вчетверо больше. Они завалили ровъ, сперва до половины, потомъ доверху. Тамъ были мертвые и раненые и, должно быть, еще и такіе, которые просто упали внизъ и не могли вылѣзть. Потомъ японцы перешли черезъ ровъ и появились на нашей сторонѣ. Мы стали колоть ихъ штыками. Я ударилъ одного прикладомъ наотмашь. Онъ упалъ и, падая, схватилъ меня за ноги. Я выпустилъ ружье и мы полетѣли оба въ ровъ.

Во рву на грудѣ тѣлъ мы схватились и стали бороться. Я помню, что, въ отличіе отъ нашихъ труповъ, эта груда была теплая и какъ будто даже парная. И вся она шевелилась, какъ шевелятся черви въ ранѣ. Не знаю какъ, мы попали подъ низъ и тоже извивались вмѣстѣ съ другими и уходили все глубже, но не отпускали другъ друга. Я душилъ его за горло. Онъ притянулъ мою руку къ своему рту и закусилъ ее зубами. Тутъ я крикнулъ и потерялъ чувство»…

Я смотрѣлъ на него со страхомъ. Лицо его перекосилось и зубы стиснулись.

— Это кошмаръ, — сказалъ я полувопросительнымъ тономъ.

Вмѣсто отвѣта, онъ отвернулъ рукавъ рубахи и показалъ на правой рукѣ, повыше кисти, два полукружія шрамовъ, короткихъ, глубокихъ и странныхъ. Это были слѣды зубовъ, острѣе, чѣмъ волчьи.

«Я очнулся въ японскомъ госпиталѣ на койкѣ. Рана моя была пустячная, но болѣлъ я долго. Они отправили меня въ Йокогаму. Докторъ того госпиталя учился въ Парижѣ и хорошо говорилъ по-французски. Я выдалъ себя за француза и сказалъ, что хотѣлъ бы уѣхать обратно на родину.

Докторъ пожалъ плечами и сказалъ сухо: — „Лишнихъ плѣнныхъ намъ не нужно. Дайте подписку, что больше не будете драться, и я устрою, чтобъ васъ отпустили“.

Черезъ недѣлю меня, дѣйствительно, отпустили. У меня было странное состояніе, нервное, усталое. Въ Европу меня не тянуло, въ Россію еще меньше. Я снова было подумалъ о Лебяжьей Рѣкѣ, но для такой поѣздки у меня не хватало силы. Я поѣхалъ въ Шанхай, а оттуда угодилъ въ Сангунъ, большой торговый городъ въ южномъ Китаѣ.

Въ Сангунѣ былъ русскій консулъ, баронъ фонъ-Гюнихъ. Онъ жилъ здѣсь безвыѣздно лѣтъ пятнадцать, велъ большую торговлю копрой, волокномъ кокосоваго орѣха. У него была дочь Клавдія, восемнадцати лѣтъ. Меня пригласили давать ей уроки русской литературы. Послѣ перваго урока молодая баронесса безъ всякихъ церемоній предложила мнѣ переѣхать къ нимъ въ домъ. И пока я колебался, она велѣла запречь шарабанъ, съѣздила въ гостиницу и сама привезла мои вещи.

Необычайная дѣвица была молодая баронесса фонъ-Гюнихъ, Клавдія Ивановна. Она была русская по матери и православной вѣры. Но съ виду она была совсѣмъ нѣмка, высокая, бѣлая, съ круглыми сѣрыми глазами и длинными желтыми волосами. Когда она сердилась, глаза ея сверкали, какъ у филина, странно и дико, непріятно и красиво. И по-русски она говорила съ англійскимъ акцентомъ. Точно такъ же она говорила на семи языкахъ, по-нѣмецки, по-англійски и по-русски; по-французски съ китайскимъ акцентомъ, на двухъ китайскихъ нарѣчіяхъ и на англо-китайскомъ торговомъ жаргонѣ.

Несмотря на свое баронство, Клавдія фонъ-Гюнихъ не любила нѣмцевъ и была русской патріоткой. Гюнихи были обрусѣлые нѣмцы, у нихъ было имѣніе въ Орловской губерніи, но Клавдія Ивановна не знала Россіи. Мать у нея умерла рано, и ее привезли въ Сангунъ трехъ лѣтъ отроду. Послѣ того лѣтъ черезъ девять отецъ послалъ ее въ Россію, въ пансіонъ. Она вела себя такъ, что ему предложили взять ее изъ пансіона. Старый Гюнихъ махнулъ рукой и увезъ ее обратно въ Сангунъ.