Томагавки кардинала

На исходе первого десятилетия двадцатого века мир походил на перегретый котёл, в котором давление пара дошло до критической отметки. Мир, некогда казавшийся огромным, стал уже тесноват, и разбухшие колониальные империи — и старые, и новые — лихорадочно вырывали из-под носа друг у друга последние свободные территории. Африка напоминала лоскутное одеяло, сшитое из разноцветных франко-англо-бельгийско-португальских кусков с появившимися на нём свежими заплатами немецких колоний. После долгих споров между Англией и Францией (едва не дошедших до драки) в Египте был установлен коимпериум[50] — давние противники уселись по разным берегам прокопанного Лессепсом Суэцкого канала, на пару собирая мзду с проходящих судов. В качестве компенсации Франция не стала мешать Британии приструнить свободолюбивых буров — взаимоуступка заложила основу сердечного соглашения: Антанты. Опоздавшая к столу Италия резво набросилась на Абиссинию, но, к удивлению просвещённой Европы, получила хорошего пинка от эфиопов в битве при Адуа и удалилась, повизгивая, на «сапог» Апеннинского полуострова — до поры до времени.

Охраняя жемчужину своей короны — Индию — от французских посягательств, Англия уступила Франции Цейлон, и в этом районе мира разногласия между этими двумя великими державами также были сведены до минимума. Аналогичным образом произошло и в Китае: Британия прочно прибрала к рукам Гонконг, позволив Франции выкинуть португальцев из Макао и закрепиться там. За Сингапур Англия держалась обеими руками, и Франция, избегая конфликта, сосредоточила свои усилия на Индокитае, к концу девятнадцатого века подмяв его под себя.

Западное полушарие (по правилам хорошего имперского тона) было признано сферой влияния Объединённых Штатов Америки. Но вприщурку присматривалась к Тихому океану и Китаю Япония, быстро набиравшаяся силу. Самураи оценили лозунг франглов «Америка для американцев» и не прочь были его перенять, чуть изменив — «Азия для азиатов». Слово «панмонголизм»[51] обретало смысл, хотя японцы пока ещё молчали, храня на своих скуластых лицах восточную бесстрастность.

Зато во весь голос ворчала «несправедливо обделённая» Германия. Дитя Бисмарка, принимавшего роды с помощью своих специфических акушерских средств — крови и железа, Германия, кичась своей промышленной мощью, всерьёз претендовала на гегемонию в Европе (и даже на большее). И претензии Германии не были пустой похвальбой: франко-прусская война хоть и закончилась вничью, но показала, что грубый немецкий мясник способен пощипать перышки гордому галльскому петушку. Германия ковала тевтонский меч — перевооружалась армия, и один за другим сползали в холодные волны Северного моря новенькие вермонты и панцеркрейсера, одетые в крупповскую броню.

Обе складывающиеся коалиции — австро-германская и англо-французская — старались перетянуть на свою сторону Россию с её неисчислимым людскими резервами и необъятными просторами: принцип «умей воевать чужими руками» ценился во все времена. В итоге выбор Российской Империи пал на Антанту: с кайзеровской Германией у России было существенно больше камней преткновения, а главное — золотой поток французских займов размыл память о прошлых обидах.

Люди чувствовали приближение чего-то страшного: в искусстве и литературе царил декаданс, и в преддверии грядущего Апокалипсиса многие старались забыться, оглушая себя вином, кокаином и безлюбой любовью.

Стрелка на манометре перегретого котла дрожала у красной черты…

* * *

1915 год

Земля вздрогнула. По стенке окопа шуршащей змейкой скатилась струйка песка. Над головами заунывно простонал шрапнельный стакан и чавкнул, врезавшись в землю где-то рядом. Ещё один толчок, словно отголосок далёкого землетрясения. И ещё один, и ещё…

Германская артиллерия третий час месила русские окопы. Тяжёлые «чемоданы» с гулом раздвигали воздух и врезались в землю, оставляя на ней глубокие язвы воронок. Люди сидели, забившись в узкие щели, уповая на теорию вероятности, согласно которой тяжкая стальная туша может ударить куда угодно, но только не в то место, где сжалось в смертной тоске хрупкое человеческое тело, а проще говоря — надеясь на древнее: «Господи, спаси мя и сохрани…».

Зауряд-прапорщик Игнат Лыков вместе со всеми пересиживал огненный ураган. На лопающиеся в небе шрапнели никто уже не обращал внимания — козырьки прикрывали от шрапнельных пуль. Но когда нарастал паровозный рёв очередного «чемодана», лица разом бледнели: солдаты прекрасно знали, что прямое попадание такой дуры в окоп перемешает с землёй целое звено траншеи со всем его содержимым. Однако теория вероятности (или милость господня) работала: попадания были редки, и оглушённых близким разрывом людей обжигала нелепо-радостная мысль: «До следующего снаряда я теперь точно доживу…».