Томагавки кардинала

Бертран скрипнул зубами. «Мальчишки, — подумал он с горечью, — пылкие и чистые душой и сердцем, первые жертвы всех войн и революций. А я так и не узнал, как его зовут по настоящему. Знаю только, что сирота — отец погиб в сороковом, мать попала под случайную пулю в сорок четвёртом, — а вот насчёт имени…». И тут он наконец-то нашёл то, что искал — фаустпатрон (этого добра после войны хватало) завалился между брёвен. Транспортёр был уже близко, и командир двадцать девятого отряда парижских коммунаров не промахнулся: стальная коробка треснула, как раздавленный каштан, и густо задымила. Выскочивших из машины солдат скосил Поль, припавший к пулемёту: никто из них не ушёл дальше двадцати шагов от обугленного трупа юного коммунара — Поль не пожалел целой ленты.

Бертран снял кепку, вытер вспотевшее лицо и облизал пересохшие губы.

— Ну, идите, — прошептал он, заметив в дыму фигуры перебегавших версальцев, — поговорим.

И услышал тяжёлый рыкающий гул, донёсшийся с Рю Лафайет.

Горящий транспортёр зашевелился и сдвинулся. И на улицу Победы вылез лобастый бронеход с белой звездой на борту. «Шермань», — подумал Бертран, холодея. — Франглы…»

…Колонна «шерманей» и военных грузовиков с солдатами шла по Шанз-Элизе.[63] От неё то и дело отделялись две-три машины и втягивались в лабиринт простреленных улиц — президент Объединённых Штатов Жорж Турмень, раздражённый «мягкотелостью» генерала де Голля перед лицом «коммунистической угрозы», приказал командующему группой войск ОША во Франции «навести конституционный порядок».

Открытое вооруженное вмешательство американцев означало смерть для Парижской Коммуны. Восставшие дрались трое суток, пока не были оттеснены к кладбищу Пер-Лашез. А потом по авеню Републик на кладбище ворвались американские бронеходы, и сто сорок семь последних коммунаров были взяты в плен и расстреляны. Парижская Коммуна пала, просуществовав немногим больше двух месяцев, — Вечевой Союз, ещё не имевший атомного оружия, не смог ей помочь.

* * *

Послевоенная Европа залечивала раны и одновременно бурлила, раздираемая борьбой за власть в странах, освобождённых от тевтонских кандалов и теперь решавших, как жить дальше. Различные партии и силы тянули эти страны всяк в свою сторону, но наместники Тимура Железного во исполнение воли Вождя не стеснялись «подсказывать» оказавшимся на распутье «единственно правильный» путь. И путь этот выглядел очень соблазнительным: если Россия сокрушила чудовищную военную машину Юлиуса Терлига, подмявшего под себя всю Европу, значит, Россия и в самом деле знает, что и как надо делать, и может предлагать свой опыт другим. И почти все страны Европы так или иначе (с незначительными нюансами, обусловленными национальными особенностями и местными условиями) копировали русский образец, прошедший успешную проверку войной — самой страшной войной за всю историю человечества. Кое-где — в Польше, Румынии, Турции — доходило до вооружённого сопротивления переменам, однако очень многие искренне стремились «жить по-русски» — что плохого в том, что «хозяева жизни» поделятся неправедно нажитым с теми, кто создавал всё это богатство? Зреющие глубинные конфликты были ещё впереди, а пока Европа дышала воздухом свободы и наслаждалась долгожданными миром.

В побеждённой Германии было тихо: немцы не без основания опасались мести за всё содеянное легионами Тевтонского Рейха на чужих землях и не перечили победителям ни словом, ни делом. Голландия, Бельгия, Австрия, меланхоличная Дания спокойно восприняли происходящее — в конце концов, почему бы и нет? Островком старого мира в море мира нового осталась Швейцария: ни один русский солдат не переступил её границы, и внутри этой тихой и благопристойной страны всё шло по-прежнему. Хладнокровные северяне тоже не спешили что-то менять: Норвегия, Швеция и Финляндия глубокомысленно кивали в ответ на увещевания и прямые намёки московских эмиссаров, и даже вроде бы соглашались с ними, однако дальше этого не пошло — от добра добра не ищут.