Томас

В честь победителя был устроен пир. Здесь самое время вспомнить восточные сказки, ибо в ночь уходящего года мир пережил гадание, и все счастливцы и счастливицы, видевшие сие таинство своими глазами, чувствовали себя предупрежденными, а значит... да-да,вооруженными, и они получили право на веселье, восторг и безумие.

Стертые из памяти языческие обряды, камлания, древнеримские вакханалии, шабаши, оргии — все это энциклопедические термины, слова за которыми мало смысла. То, как отмечают гости церемонии наступление нового века нельзя описать, нельзя даже представить, поэтому в этом месте я промолчу. И правильно сделаю! Потому что для нашей истории не есть важно, как Томас танцевал, пил и пел. Для нашего рассказа главное, что с ним произошло утром после праздника.

Чертыхальски проснулся рано. Открыл глаза и понял: больше не заснет. Такое с ним бывало во время первых попоек на «Яснооком» — стоило выпить лишку, так обязательно встанет ночью и мается до утренней склянки. Тихоня приподнялся, посмотрел по сторонам, горько усмехаясь. Перед его глазами ещё стояли картины ночного безумства, но сейчас всё выглядело не так красиво и весело. Перевернутая мебель, разбитые зеркала, разбросанная по столам и паркету еда. Лежащие вповалку не совсем одетые тела. Над всем этим стояло осязаемое полное перегара, едкого табачного и опиумного дыма сизое марево. В нос ударили запахи кислой капусты, жареной селедки, жженой резины, горчичного газа и много ещё чего тошнотворного.

Томас, с трудом выбравшись из объятий тел, нашел чьи-то брюки и камзол; его фрак валялся где-то здесь, но зал был размером с хороший ипподром, и поэтому искать свою одежду не имело ни малейшего смысла. Стянул с кого-то сапоги — вроде по размеру. Из-под жирной храпящей туши вытащил чей-то плащ с меховой подстежкой. Одевшись, обувшись, Тихоня оглядел себя — выглядел он в то утро как мародер, перед которым лежало поверженное войско. Стараясь ни на кого не наступать, он пошел к выходу, где стояли стражники — два высоких наполеоновских гвардейца. Когда Тихоня приблизился к французам, воины отдали честь и открыли ему дверь. Чертыхальски оказался в том самом коридоре, через который попал в зал, только в этот раз он пустовал и к восковым горкам на полу добавились мерзкие лужи, при взгляде на которые тут же подкатывала тошнота.

Как не старался он пройти по ковру ровно, не получалось — хмель всё ещё раскачивал его из стороны в сторону, да ещё в голове почему-то начало темнеть, грудь сдавило, во рту пересохло, хотя уж куда больше?

Томасу показалось, что он бредет по колено в болотной жиже: так тяжело давался каждый шаг. Что ни говори, а он ещё молод для пьяных застолий и объятий щедрых на ласки женщин. А тут ещё нос зачесался...

Вот напасть, — мелькнула мысль, — не хватало ещё во что-то новое вляпаться...

Накаркал.

Ещё как.

Томас вышел на улицу. Успел сделать насколько шагов, как вдруг пришлось остановиться — в изголодавшиеся по кислороду легкие ворвался морозный, сладкий, как антоновское яблоко, воздух. За ночь выпал снег и миллиарды микроскопических зеркал, отражая солнечные лучи, устроили его привыкшим к полумраку глазам настоящую пытку. Зажмурившись, Томас прикрыл тыльной стороной ладони лицо и, поэтому, не мог видеть, как к нему кто-то подбежал. Тишину распорол женский визг — это баронесса пыталась предотвратить неизбежное... Но всё впустую... Закутанный во все черное высокий человек с искаженным бледным лицом сбил Томаса Чертыхальски с ног и толкнул в снег. Прошипев: «Jüdisches Schwein», — человек в чёрном побежал к стоящему вдалеке экипажу. Только он запрыгнул на подножку, возница свистнул, и кони рванули с места.

Томас сначала ничего не почувствовал, ему только показалось, что по необъяснимой причине он медленно-медленно, как во сне, падает, но не на промерзшие камни мостовой, а в пух, и прах, и порох... Когда же он уткнулся спиной в снег, Томасу вдруг сталохорошо, нежно и мягко. Ласковые, как девичьи пальчики, молнии рыскали по его телу. Спину приятно холодило, а в голове, особенно там, где затылок, растекся жар. Сознание затуманилось, но вдруг он почувствовал... Что-то давило на ноги. Приятная истома ушла, и Томаса словно схватили холодные железные клещи, зажали и начали трясти. Издалека, через ватное облако, донесся голос, который просил, умолял о невозможном — выйти, вынырнуть хоть на секундочку из этого прохладного тепла. Вот дуреха! Неужели человек по своей воле способен лишить себя такого неземного удовольствия? Оказывается, может. Томас просто так, ради любопытства привстал, чтобы посмотреть, кто же его держит, кто давит на колени, кто его зовет, наконец? И пошел-пошел из тумана вверх-вверх на голос...