Томление духа

— Я просто счастлив, что догадался к вам заехать, — говорил приват-доцент, прощаясь с Зеленцовым, — потому что после беседы с Сырейским у меня положительно остался скверный осадок. Позвольте мне зайти к вам в следующее воскресенье.

От Зеленцова он отправился к известной филантропке, старой деве-княжне, от нее к священнику Механикову, к актрисе Семиреченской и к доктору Верстову. Он говорил о России, о самовлюбленной пустой душе Зеленцова, о полезной деятельности Сырейского, о гнилой Европе и о великом философе Яшевском, трудами которого должна гордиться страна… В этот день он не обедал, выпивал пятый стакан кофе, всем говорил, что чувствует себя, как дома и уезжал дальше, торопясь что-то узнать или накрыть. Мало-помалу свежий крахмальный воротничок, надетый с утра, оседал, делался мягким и галстук съезжал набок; он чувствовал, что погружается во что-то мелкое, невылазное, тошнотворное, но ехал дальше и врал больше, продавая каждому следующему всех предыдущих…

Потный, усталый, с пустым желудком, выкупавшись во лжи, возвращался Михаил Иосифович домой не подвинув дело о разводе ни на шаг. Он сидел в пролетке, упираясь в спину извозчика черной тростью с серебряным набалдашником.

Стоял ветреный день, который приносит нервным людям необъяснимое беспокойство. Близость замерзающего моря и огромных пространств севера тревожила желанием, которое нельзя было выразить словами. В черных полыньях канала вода бежала мелкой рябью. Думалось, что за терпеливо вымощенными улицами и последним рядом фонарей расстилаются безмерные поля и шумят низкорослые леса, забитые морозом, ветрами и короедами. Без дорог, в тусклых красках расстилаются, расползаются они по всему северу, и, выдавливаясь из беременной земли, веками зреет в них мысль, глухой отголосок которой доходит до городов. Надо широко раскрыть глаза и уши и сквозь определившиеся формы и шаблоны различить то, чему еще нет места и что говорит о вновь рождающейся правде… «Я ничего не слышу, — думал приват-доцент, грустно улыбаясь. — Но я расспрашиваю тех, кто слышит и видит. Все, кто ищет — братья мои, и они в сердце моем»…

Теперь, когда не видел людей, он любил их; без слов благословлял он дома, двери, за которыми жили его незнакомые братья, улицы, по которым они шли, магазины с готовым платьем, которое они наденут.

Его сердце дрожало от умиления, он поводил руками по воздуху, словно дирижировал, и пристально всматривался просветленными глазами в темнеющий город.

Беспокойная тоска охватила его. Он думал, что пора наконец явиться новому пророку, который один только может спасти его…

XV

Визиты и хлопоты по разводу в течение целого дня утомили Михаила Иосифовича. Демократическое настроение, вызванное холодным обливанием, прошло; он бродил по своей небольшой квартире и не знал как убить вечер. Ему мерещились ярко освещенные гостиные, умные люди, умные разговоры; там что-то делают и говорят без него. Несколько знакомых имен пришло на память; но, когда он решил ехать в один дом, выходило, что в другом гораздо интереснее. День беспощадно кончался и до наступления черной ночи, похожей на смерть, хотелось еще что-то узнать, куда-то выскочить. В продолжении многих лет мучил его вопрос: как провести вечер? Каждое утро он думал, что к вечеру случится что-то, его позовут, и наконец-то он будет среди своих…

В передней позвонили: Слязкин живо спрятался за дверь, высунув длинный нос и жадно прислушиваясь. Катерина долго возилась, отпирая дверь, и приват-доцент мысленно сказал ей «дура». Потом он услышал разговор, но не узнавал голоса. Катерина отвечала что-то невразумительное, и гость готовился уйти. Распаляемый нетерпением и страхом остаться одному, Слязкин, приняв вид добродушного хозяина-хлебосола, вышел в переднюю.

— Я принес вам переводы, — сказал гость, и Слязкин узнал голос Марка Липшица, которому на днях дал небольшую работу. От посещения Липшица приват-доцент ничего не ждал; но было поздно сбросить с себя вид гостеприимного хлебосола, и Михаил Иосифович молвил:

— Милости прошу. Превосходно сделали, что зашли. Я именно о вас думал.

Гость вошел, потирая красные озябшие руки. Этот характерный жест напомнил что-то Слязкину; он умилился и одновременно стал желать, чтобы Липшиц скорее ушел. Но хлебосол уже успел сказать Катерине:

— Катеринушка, дайте-ка нам самоварчик и закусить, чем Бог послал.

— Вы непременно должны познакомиться с Яшевским, — продолжал он, обращаясь к гостю и думая, что хорошо бы его сбыть великому человеку. — Это огромный ум, современное светило. Он поможет вам разобраться во многих вопросах.

— Каких вопросах? — удивился Липшиц.

Слязкин тоже не знал какие вопросы должен разрешить Липшицу Яшевский и ответил на авось:

— Например, вопрос о еврействе. Извините меня, но это слишком острая тема современности. В ваших глазах я вижу скорбь еврейского народа… народа морали… первого… мм… первого провозвестника живого Бога. Настанет время… настанет время, — повторил он, поднимаясь с пророческим лицом, — когда человечество земно поклонится этому народу.