Тони и Сьюзен

— Что им пришлось вытерпеть, Рэй. Я хочу знать, было ли им больно. Я хочу знать, что они чувствовали.

Нечего тебе это знать, сам ведь знаешь, что нечего.

— Отвечай, ублюдок.

— Мистер, вы не в своем уме, — сказал Рэй Маркус.

Голос, говоривший «мистер». Да бля, малый, не на что тебе жалиться. Я думал, ты с ними всё.

Глаза подхватили. Я тебе говорил, что она тебя зовет. Если б ты вышел, когда мы звали. Раз ты не можешь за них вступиться как надо. Черт, я думал, что одолжение тебе делаю.

Лицо было прямо перед ним, твердый подбородочек как бейсбольный мяч с прорехой, кривые зубы, плотоядный взгляд. И быстрая мысль; если бы он мог, да, он может, врасплох, чтобы не успели остановить, со всей силы, и вот. Бобби Андес сгреб Тони за руки и оттянул.

— Ну-ка, ну-ка.

Джордж убрал пистолет, потом нагнулся к Рэю, валявшемуся на полу рядом с плиткой. На лице Рэя была кровь, рот расквашен. Секунда. Потом Рэй взметнулся с пола, и Джордж ухватил его руки, заломил ему за спину, прогнул его, а Бобби Андес встал посередине. Наручники, быстро. Рэй с рукой у рта, все вокруг в крови.

Он орал Тони:

— Я тея зауу.

— Что он говорит?

— Он говорит, что засудит вас. Не волнуйтесь. В ближайшее время он никого судить не будет.

— Я ва вех зауу!

— Неразумно, Рэй. Видишь, что бывает за попытку к бегству.

— Эству? У, мля.

Рэй сцеплен наручниками с Джорджем; Андес потрепал его по плечу:

— Ничего страшного, Рэй, мы тебе стоматолога обеспечим. Захватишь его зуб, Джордж? — Он дал Рэю платок.

Они вернулись к машине.

— Теперь я поведу, — сказал Андес.

Джордж и Рэй, скованные наручниками, сели сзади, Тони — как раньше, впереди. Бобби Андес посмотрел на него, его глаза блестели.

— Неплохо, — сказал он. — Я не знал, что вы так можете.

Тони Гастингс, не помнивший, чтобы прежде кого-нибудь бил, чувствовал себя бесподобно. Лихо и празднично, его праведный гнев был утолен.

Сьюзен Морроу вмазывает кулаком в лицо Рэя Маркуса и опрокидывает его к плитке. Получай.

Она кладет рукопись. Пора прерваться на ночь, хотя останавливаться сейчас — смерти подобно. Еще один болезненный перебой наподобие развода, обусловленный неувязкой между законами чтения и законами жизни. Нельзя читать всю ночь, если на тебе такая ответственность, как на Сьюзен. А если все равно придется прерываться, не дочитав, то можно и здесь.

Пока она читала, Дороти и ее друг Артур вернулись со своего свидания, — примерные, вовремя. С тех пор они смотрят телевизор. Наверху за запертой дверью по-прежнему звучит Вагнер, Тристан уравнивает любовь и смерть.

Она идет в ванную с праздничным чувством от того, что врезала Рэю, тут у нее какой-то свой резон, возможно, иной, чем у Тони. Что она недавно имела в виду под «наслаждением добрым гневом»? На кого же она гневается? Ни на кого? Сьюзен, которая любит всех, ее душа открыта каждому.

И тут она вспоминает: мы переезжаем в Вашингтон. Так ли? Этот вопрос был запрятан, обмотан шелком чтения, окуклился, как гусеница в коконе. Недолго осталось ждать, прежде чем он возникнет вновь, и тогда ей придется об этом думать.

Следует ли ей сказать Дороти и Артуру, чтобы прекращали? Она усмиряет побуждение театрально выговорить им за то, что они губят свою юность перед телевизором. Телевидение, отъезд в Вашингтон и зуботычина Рэю смешались в ее голове, как если бы она хотела разбить именно телевизор. Поэтому она воображает космического пришельца, который спрашивает, в чем разница между Дороти, глазеющей в телевизор, и ею, глазеющей в книгу. Ее питомцы Марта и Джефри недоумевают — встала как вкопанная. Она хочет, чтобы ей не нужно было снова и снова доказывать, что только способность читать и делает ее цивилизованным человеком.

Интерлюдия вторая

1

Проснись. Свет, пустой квадрат, люк захлопывается, отсекая отступивший ночной рассудок. Безмысленный пробел — и другой рассудок, ясный и поверхностный, приветствует ее временными данными: доброе утро, Сьюзен, сейчас такой-то день недели, такое-то время суток, одевайся и принимайся за намеченные на сегодня дела.

Этот рассудок полностью предан порядку и режиму. Но все же отходящий мир еще какое-то время слепит ее, подобно морозному рисунку на окне, в котором соединено все — Эдвард, Тони, разные рассудки Сьюзен, одно ведет к другому и обратно, все одно и то же и взаимозаместимо. Слепящий свет угасает, возвращаются различия, и вот уже Сьюзен снова читатель, а Эдвард — писатель. Но она удерживает любопытный образ Сьюзен-писательницы, словно различия тут нет.

Это достаточно интересно, чтобы остановить ее на кухне после завтрака с посудой в руках в попытке уразуметь, что это значит. Она наблюдает себя. Она видит слова. Она постоянно сама с собою разговаривает. Делает ли это ее писательницей?