Тонкая алая нить (СИ)

Призрак умирает в одну из долгих зимних ночей, когда ветер завывает за стенами, и Джон хоронит его недалеко от сердце-древа, где ещё Дети Леса века и тысячелетия назад вырезали плачущий лик. Вместе с Призраком уходит ещё одна часть его сердца, и Джон леденеет, будто новый Король Ночи. Но единственного, кого он хотел бы убить, он убить не может. На самоубийство Джон Сноу всё ещё не способен — и вовсе не от слабости характера.

Он знает, что смерть за ним придёт. Он ожидает.

И смерть приходит в лице медведя-шатуна, проснувшегося среди зимы. Огромное, злое на весь мир животное приходит на запах крови — Джон только что поймал в капкан зайца — и оно бесконечно голодно. Шатуны, Джон знает, не способны сами охотиться на лесную дичь, но зато могут отнять добычу у более слабых. Возможно, Джон должен бороться за свою жизнь. Возможно, стоит притвориться мертвым. Но медведь ревет, встает на задние лапы, готовый к нападению, и Джон готовится отражать опасность. Но он — не Тормунд, и он уже не так молод. Медведь валит его на землю, подминая хрупкого человека под свою тяжеленную тушу.

Медведь рвет Джона на части, и тот прекращает сопротивляться. Боль слепит, полыхает в мозгу белым маревом, и, Боги, Джон ошибался, думая, что умирать — не страшно. Всегда страшно, даже во второй раз. Теперь — окончательный. Мелисандры больше нет, и некому будет вернуть его назад.

Ослепляющая вспышка превращается в темноту.

Джон открывает глаза.

Нет ни снега, ни леса, ни медведя. Он оглядывается и узнает корабельную каюту, и слышит плеск волн за бортом. И ледяная корка, покрывшая его сердце, крошится и осыпается со звоном. Джон чувствует, что вновь молод, но он не ожил и не вернулся в прошлое, о, нет. Это никому не под силу, даже Мелисандре не было бы.

Он умер. Теперь окончательно. И, наверное, его тело — теперь добыча медведя, но почему-то Джона Сноу это больше не беспокоит. Он ощущает бесконечное облегчение — он прощен, он спасен, он получает Боги-знают-какой-шанс, и он не хочет его упустить. Он слышит скрип снастей и знает, что это плавание уж точно не закончится на Севере. Оно никогда не закончится, ибо у мертвых есть всё время мира.

Присутствие Дейенерис на корабле он чувствует кожей, хотя её в каюте нет. Она здесь, она ждала его, ждала столько лет (почему он так в этом уверен?), и, Боги, у него перехватывает в горле от любви и тоски. Все эти годы он видел её во снах, но никогда — счастливой и смеющейся, чувство вины будто стерло эти видения, заменив их кошмарами, полными крови и предательства. Но сейчас будет иначе. Джон искупил свой поступок, а Дени, кажется, искупила свой, иначе не очутилась бы здесь, где они прежде были так счастливы. Ему не почудилось тогда, в тронном зале Замка, в её глазах действительно была боль, сожаление от всего, что она сотворила с собой… и что он сотворил с ней.

Джон бросается к двери, останавливается — вновь нерешительный, будто подросток. Он убил её, этого не стереть и не изничтожить. Вдруг Дейенерис его не простила? Кто знает, о чём она думала, путешествуя на этом корабле через вечность? В полном одиночестве. Так же, как и он.

В Седьмое Пекло. Вестероса нет. Всё осталось там, за чертой. Пульс удушающе бьется в висках, и разве после смерти в жилах всё ещё течет кровь? Не важно. Ничего не важно. Джон хочет лишь найти свою Дени. Взглянуть ей в глаза. Понять, что это не новое издевательство Старых Богов над ним, что всё прощено и исправлено. Впервые за долгие годы он позволяет себе надеяться, и эта надежда греет сердце, как не согрело бы ничего.

Коридор корабля точно такой же, как Джон помнит. Но от качки он отвык, и его бросает к стене. Он опирается о неё ладонью. Бредет, на память находя каюту его королевы, и останавливается перед темной дверью. Сердце бьется, будто он и не умирал вовсе. Она там, Джон знает. Простила ли его Дейенерис? Он давно простил ей тысячи загубленных жизней, ибо осознал в полной мере, что значит быть одиноким Таргариеном, потерявшим любовь. Он простил её даже до своего изгнания, ибо всё безумие Дени изливалось из её тела вместе с кровью, очищало её.

— Боги… — хрипло шепчет Джон, прислоняясь лбом к деревянной стене у дверного косяка, так и не решаясь постучаться. Дурак. Чертов дурак.

Он так скучал.

У него внутри всё болело, и, Боги, он все эти годы тосковал по ней, зная, что ни к одной женщине больше не сможет прикоснуться. Тирион Ланнистер, ставший десницей Брана, присылал ему воронов, предлагал обговорить женитьбу на Сансе — в Винтерфелле всегда должен быть Старк, а если Королева Севера не родит, то и Старка не будет. Но Джон знал, что не сможет, хотя на кузинах жениться не возбранялось, а Джон умел исполнять свой долг, каким бы долг не был.

Он просто не смог бы. Никогда.

Корабль снова качает.

Джон думает: они заслужили, заслужили быть счастливыми, ведь счастья они с самой битвы за Винтерфелл не видали. С того самого мига, когда Джон признался Дейенерис в крипте, что Рейгар Таргариен и Лианна Старк — его родители. Дверь каюты под его ладонью кажется теплой.

Стук набатом отзывается в его голове.