Тонкая Граня

Пожевавши хлеб и попив воды из колонки, суровая Граня была к бою готова. Прибаливала спина, ноги как-то плохо слушались, но в целом живая. Она несколько раз вздохнула глубоко, повеселела. Татарская мамка поглядела, как она сидит одна на ящике и дала ей странную лепешку, без соли, без сахару. Но очень вкусная лепешка, маслянистая. Мамка была полная, в синем балахоне, оплечье и низ отстрочены красным сукном. Мамка ласково улыбалась ей, кивала, обводя рукою своих черненьких детей и указуя на Граню. Из чего Граня решила, что ее приняли за свою. Смешно.

И вот они с Богданом с трудом влезли в грузовик с какими-то тюками, может, какое обмундирование или что тряпичное. Грузовик повез их в Красный Кут. И ехали-то часа два, но в кузове сильно подкидывало, набилось пылюки, и даже в волосы, так что прибыли они вполне потрепанные. Надо было идти ногами к счастью или к несчастью.

Сердце Грани мучительно медленно билось, руки заледенели.

– Хиба ты хвора? – нахмурился Богдан. – Така зелена.

– Нет, просто я это… Боюсь.

Дорогу им указал молоденький милиционер. Корпус училища на улице Авиационной был просто домиком в поле. Неподалеку стоял памятник самолету, то есть старый самолет, отлетавший свое. Его марку Граня не знала, но, наверно, это был тот неуклюжий самолетик, на котором, по словам милого Лешека, «летали бабы» и их быстро сбивали. Какие там гидросамолеты! Подошел пожилой человек в форме и спросил:

– Зачем к нам?

– Узнать о поступлении, – отчеканила Граня.

– Пройдемте.

Прошли в домик на второй этаж. Деревянная лестница жутко скрипела. Все было ветхое, как вокзал в Саратове. Богдан тяжело пустился на скамейку у стены.

– Покажите ваши документы. У вас направление?

– Нет.

– А где аттестат?

– Я закачиваю и после экзаменов сразу сюда. Вот справка об успеваемости за предыдущие годы, вот полугодие этого года, медицинская справка, фотографии.

– Девушка, без аттестата нельзя. Хотя вижу, что у вас успеваемость есть.

– Я привезу. Я готова, чтобы…

– Но у нас не все специальности открыты для женщин. Только гражданские. Подготовка пилотов гражданской авиации…

– Ну, какие открыты. Штурмана, борт-механики.

– Так, стойте. Донецкая область?

– Да, Авдеевка Донецкой области. Что?

– Товарищ Машталапова, у нас Донецкая область была в оккупации.

– Была. Но я работала в госпитале. Справка вот.

– Вы не понимаете? Мы не сможем вас принять. Есть распоряжение. Кто был в оккупации – нельзя.

Тут подал голос и Богдан.

– Вы, товарищ, говорите про военных летчиков. А у вас теперь – гражданка. На входе ж написано.

– Товарищ, не знаете, не говорите. Правила одни для всех.

– Но Полину Осипенко тоже сначала не приняли. А она потом всем доказала.

– Что, что доказала?

– Что достойна!

– Ну, знаете. Есть дисциплина.

– Значит – нельзя. Значит – конец всему.

Граня, дрожа, собирала в кучу все бумаги и никак не могла сладить.

– А вам что, товарищ? – обратился пожилой к Богдану, превшему в железнодорожной тужурке.

У того даже лысина покраснела. Заодно с шеей.

– Сопровождающий, – буркнул Богдан. – Отец я. Не знаете, как скорийше добраться до Саратова?

– Со станции ходит рабочий поезд. Есть вечерний.

– До свидания. А ты – терпи.

А она и так ступала как во сне, сцепивши зубы. Нет, только не рыдать здесь, у них на виду. Они опять долго шли с той Авиационной до станции, и опять дул ветер, задирал на нем старый пиджак, на ней – кофту, и было большое грозное небо над ними. Нет, она не рыдала, просто шла в своем взрослом горе, с усилием вдыхая в себя воздух, чтобы жить. А жить не хотелось. Это столько времени мечту в себе держать, а она – фрр! – и улетела из разорванной груди. И Богдан, который без слов получил доказательство своей правоты, был не радый совсем. Наоборот, он только разглядел непростой характер дочери. Такая ведь не постоит ни за чем, кинется еще куда-нибудь. И так мерзко было от тех правил, и мрачное несогласие росло в нем. «Напьюся». Но чтоб напиться, надо было добраться домой.

А это было ой нелегко, гораздо трудней, чем добраться в Саратов.

В Саратове кое-как залезли в теплушку на Мариуполь, устроились на ящики в углу, под спину набив затоптанную солому. Напротив них кучей сбились на полу беженцы. И дети, какие маленькие дети, все в платочках, не поймешь, кто девочка, кто мальчик.

Богдан, закряхтев, сел рядом. Тяжелой рукой погладил дочь по габардиновой спинке. «Ничого, ничого». Но Граня молчала, цепко держась за ящик. Рот ее был сжат до побеления, коски тяжело и антрацитово струились по обе стороны шеи, опоясывая затылок. Не, уже не сверкали, напротив, гасли черные ее глаза, под которыми упали острые тени. Она замолчала надолго.

Что в ней росло, что убывало? Перед глазами стояло безумное лицо Лешека на подушке. «Ат ты, невеста». Лицо пожилого дядьки в училище. «Нельзя». Это «нельзя» росло и множилось в ней, давя всякую волю к жизни. Вагон качал ее в своей чудовищной деревянной люльке. Высокий голос из радио: «Чому я не сокил, чому не литаю?» А вот, тебе боженька крыльев не дал, чтоб землю покинул и в небо взлетал. Пусть поют в душе паровозные гудки, отзываясь долгим и трубным эхом.