Тонкая Граня

– Ну, а ты? Стала летчицей? – улыбнулась вдруг Злата. – Ты такая была настырная, все хотела летать, летать.

– Какое! – отмахнулась захмелевшая Граня. – Мы с батькой ездили в то училище летное. Оно эвакуировалось в тмутаракань. И зря поехали. Бортанули нас.

– Почему? – опять закричала страшно Злата.

– Потому что в оккупации была, – пожала плечами Граня.

– Вот бля… П-прости… Из-за этого?

– Да… Так что закончила я сельхозинститут, агрофак. Влюбилась, поругалась, думала – конец. Но судьба мне дала скидку, помирились с женихом. Вышла замуж, как положено, и скоро, наверно, поеду в деревню работать. Вот лялька моя чуть подрастет… А может, и раньше. Я ведь к матери почему? Правительство дало наказ – спасать село. Вдруг шуганут, мать не увидишь. А тут батьку посадили, никто не знает, за что. Вообще так жалко мать. Он хоть и пил, но всё-таки родной. Знаешь…

Злата принялась хохотать.

– Ты еще правительству послужить хочешь?! Вот дурочка! Да оно нас растерло, понимаешь? Живите, как хотите! Ой, не могу. Дядько Богдана жалко, но сейчас после войны пойдут амнистии. Може, отпустят…

– Тише ты, Златка, что так ржешь-то. Услышит кто, донесут…

– Брось. Тут все свои. Не в камере сидишь. Я про следака-то… Он меня на понт взял, ну я и размякла. Приходил гнилые базары вести, а сам шматовал меня прямо на полу. Не закричишь, ничего…

– Злата, бедная…

– Ой, дура была девка. Сказать никому не смела, что залетела. Только ему, сквозь слезы. Меня сразу в медпункт и аборт. Молча. Кровища шла три дня, думала, кранты. Потом… потом…

– Еще не всё, что ли?

– Зажила – он опять начал ходить. Как я поняла, это вообще было не следствие, а так, понты. Беса гнал, короче. Но для меня всё кончилось плохо. Я опять залетела и настрочила ксиву начальству. Никто меня не слышал. Сидеть в камере не давали, гоняли на работы, как всех. Тяжело, ох, тяжело было. Тут уж меня стали драть все, кому не лень. Ты помнишь, я ведь была ничего… Даже с брюхом. Отсидела два года. Меня выпустили на третий год на сроке восемь месяцев. Остальные заменили на условно. Может, проверка была? Может, один из этих козлов, кто ездил на мне, постарался? Со мной особо не церемонились. К матери добралась – она меня обнимала и рыдала. Рыдала и обнимала. Вот такое вот наказание за преступление в нашей стране.

– А ребенок? Что с ребенком-то?

– Ты про дочку мою? Дочка не в курсе, растет потихоньку. А сейчас в школе, милая моя. Где ей еще быть?

– Такая большая?

– Да ты увидишь ее еще. Нормальная девка, на меня похожа, не на того козла… Может, несчастлива будет, но пока хорошо все.

И Граня, пережившая со Златой весь рассказ, бросилась ее обнимать. В таком виде их и застала Таисья с Сашенькой на руках. Покачала головою, давая понять, что гулянке конец.

– Пора и нам обидать! Да, Сашенька? А ты, Златка того…. Зайшла – хорошо, но бачь, не кажен день. А то у Граньки-то нэмаэ такой кыбы, як у тэбэ.

– Да ладно вам, теть Тая! Граня, наверно, не больно рада такой подружке. А для меня это событие большое. Бывайте!

Странно, с Граней Злата говорила по-русски, а при матери сразу «забалакала».

Злата, махнув подолом, вышла. Мать все расстраивалась, качая головою и всем телом. Хлопоты вокруг Саши живо привели обеих в чувство. Сашка похныкала, пороняла суп на рубашку, но особо не бузила.

– Молочка! Ось на базари узяла, добрэ…

– Мама, не надо пока, оно такое жирное, ее еще пронесет!

– Так разбавь!

Но Сашку не пронесло с жирного молока, наоборот, она потом еще просила, еще, присластилась. После гулянки она спала в плетеной корзине, которая легко снималась с колес и переносилась в любое нужное место. Баба Таисья укрыла ее своей пуховою шалью. Малышка, нагулявшись и сыто поев, сопела в две дырочки. А женщины, сидя на крыльце, смотрели на нее, не отрывая глаз. Казалось, все пережить можно, только бы смотреть и смотреть, как она дышит. Потом Граня опять вернулась мыслью к Злате.

– Мам, ты знала, что у Златки ребенок-то с тюрьмы? Что беременная вернулась? В каком классе ребенок?

– Да, я знаю. Оно и позорно, ничого не зробышь. Мабудь, у первом… Хороша дивчина, косы, банты.

Злости или презрения у Грани не было. Она сама не ожидала от себя такого. Она принципиальная была. А тут жгучая жалость, и ничего больше. Для нее Златка никогда не была плохой, отверженной. Всегда она думала о ней с нежностью, как о родне. Ни в делах домашних, ни с Сашенькой на руках, ни за посудой, и у мешка с зерном не уходили мысли о Ковальских. О том, какие красивые они, какие теперь покалеченные. Как же несправедливо все это!

– А Лешек работает или как, мам?

– Та як вин робэ! Батько ёго отвив на паровоз, так вин напывся зразу. Робэ через раз, от як.

– Ну, его зато не убили на войне.

– Мм! Зато! – передразнила мать. – То вже не чоловик….

– Человек, – вздохнула Граня.