Тонкая красная линия

Пришла пора складывать пожитки. А какие они у него были? Все имущество Файфа состояло из ложки, которую он сунул в один карман, и пары носков, уместившихся в другом. Подтянув пряжку на новом ремне, он закинул за плечо только что полученную винтовку и был готов. Что касается кварты виски, которую ему удалось с огромным трудом выторговать у раздувшегося от собственного величия свежеиспеченного сержанта Долла (Файф его просто переносить не мог), то ее он собирался нести в руках. В этот самый момент в душе у него вдруг разразился настоящий бунт. Сердце неожиданно заполнилось такой злобой и негодованием — на Банда, на Уэлша, на весь мир, — что просто ужас. Злоба и негодование вновь вернули в душу притупившееся было чувство трагической жалости к себе и даже печали, всего того, что он ощущал с такой силой тогда в джунглях, сидя на обочине и с тоской думая о предстоящем завтра бое. Ведь во всем мире не было человека, которого хоть в малейшей мере могло волновать, жив он или нет! А, черт с ними со всеми! Наплевать на всех. Ну и что, что погибну? Ну и что, что одиноким? Конечно, он отлично знал, что все это — одно бахвальство, пустые слова, что через минуту он уже пожалеет о них, а теперь вот подписал сам себе смертный приговор. И все же, вспоминая сейчас об этом, он все более отчетливо чувствовал, что, несмотря на страх и даже ужас, заполнившие его сердце и душу в равной пропорции со злобой и печалью, он ни за что не желает идти сейчас работать на этого Дранно. Ну погодите, подонки! Он вам еще покажет! Всем нос утрет, так и знайте…

Раздираемый ненавистью ко всем окружающим и жалостью к себе, возмущаясь и одновременно презирая самого себя, он крикнул, что плюет на всю эту благотворительность, на все эти выходки ненавистного ему Уэлша. И тут же принялся вытаскивать все из карманов. Тоже мне, благодетель нашелся! Небось в штабной палатке не предложил остаться. Пальцем, подонок, пошевельнуть не захотел, чтобы помочь человеку занять его законное место. Где уж там! А тут благородство вдруг стал демонстрировать. Жалко ему, видите ли, стало. Ну, погоди! Он тут же отправился назад в штабную палатку, с намерением заявить им там всем, что передумал и не желает уходить в тыловой эшелон. Нет и нет! Никуда не уйдет — и точка! Когда смысл этих бессвязных выкриков дошел наконец до сознания первого сержанта, он покраснел как рак. Казалось, что не только лицо его, но и вся голова раздулись от страшного негодования, что он того и гляди лопнет с натуги, И все же Уэлш сдержался. Не пожелал унижаться в присутствии Бэнда. Лейтенант же снова мило улыбнулся, хотя в улыбке этой сквозили и удивление, и явное неудовольствие. Потом уже, когда Файф вышел из штабной палатки, ему даже показалось, что это была очень гнусная улыбка. Да только поздно было кулаками махать. Он отправился к Дженксу в его отделение, уже жалея о своем дурацком бунте. Единственно хорошее, что вспомнилось ему в этот момент, было краевое от возмущения лицо Уэлша.

Сержант Дженкс (тот самый, что еще в старое время, будучи капралом, дрался на кулачки с Доллом) получил свои чин совсем недавно, уже после боя, в котором он заменил своего командира отделения, убитого при атаке на тыловой японский лагерь. Это был темноволосый, тощий и довольно высокий человек с непропорционально длинным торсом с короткими ногами. Сам он был из Джорджии и, как все жители этого штата, не очень любил бросать слова на ветер. К своей новой должности и сержантским нашивкам он относился весьма серьезно. Поздоровавшись с Файфом и поприветствовав его двумя-тремя словами, он тут же принялся снова за свои дела, а проще сказать, продолжал пить виски из бутылки. Так что в тот вечер Файф снова набрался, на этот раз уже в компании с Дженксом и его отделением, а также со всем третьим взводом.