Тонкая красная линия

Так Долл убил своего первого японца, да и первого человека вообще. Долл много охотился и помнил своего первого оленя. Но в данном случае он испытывал совсем другое ощущение, вроде первого обладания женщиной; оно было слишком сложным, чтобы можно было испытывать только гордость за совершенное. Хорошо стрелять во что бы то ни стало всегда было удовольствием. А Долл ненавидел японцев — грязных, маленьких, желтых, поганых япошек — и с удовольствием лично убил бы каждого, если бы армии и флот США предоставили ему безопасную возможность и снабдили боеприпасами. Но помимо удовольствия было еще одно чувство — чувство вины. Долл чувствовал себя сиповатым и ничего не мог поделать. Он убил человека. Он совершил самое ужасное, что может сделать человек. И никто во всем мире не может упрекнуть его за это. Вот в чем удовольствие. Никто не может его наказать. Убийство сошло ему с рук. Долл смотрел на человека, лежащего на склоне. Ему хотелось знать, куда он попал (он целился в грудь) и умер ли тот сразу или лежит там еще живой, медленно умирающий. Он усмехнулся глупой усмешкой и хихикнул. Он чувствовал себя глупым, жестоким, низким, но в высшей степени гордым. Как бы то ни было, это вселило в него уверенность.

Как раз в это время невдалеке просвистела мина и разорвалась, взметнув фонтан земли в каких-нибудь десяти метрах, и Долл обнаружил, что его уверенность в конце концов не так уж сильна. Не успел он об этом подумать, как юркнул вместе с винтовкой на дно своей ямки и свернулся калачиком; страх, подобно тяжелым струйкам ртути, пробежал по артериям и венам, как по стеклянным термометрам. Через минуту ему захотелось опять приподняться и выглянуть, но он почувствовал, что не может. Что, если, как только он поднимет голову, разорвется еще одна мина и осколок попадет ему прямо между глаз, или врежется в лицо, или пробьет каску и размозжит череп? Это было бы ужасно. Через некоторое время, когда его дыхание успокоилось, Долл опять высунул голову на уровень глаз. На этот раз он увидел четырех бегущих японцев, готовившихся уйти с хребта по дороге, идущей в гору к высоте 210. Двое несли пулемет, третий — ящики, четвертый не нес ничего. Долл поднял винтовку и прицелился в тех, что несли пулемет. Когда группа пересекала открытое место, он выстрелил четыре раза, но промахнулся. Они исчезли в скалах.

Долл был так разъярен, что готов был откусить собственную руку. Ругая себя, он вспомнил, что выпустил уже шесть пуль, вынул обойму и заменил ее новой, а два неиспользованных патрона сунул в карман брюк, потом устроился ждать появления новых японцев. Только тогда он понял, что увиденное им может иметь больше смысла и значения, чем убийство еще одного япошки.

Но что же делать? Он вспомнил, что перед тем, как они бросились на землю, рядом с ним бежал Большой Куин.

— Эй, Куин!

Через секунду послышался приглушенный ответ:

— Да?

— Видел, как япошки бегут с левого хребта?

— Ничего я не видел, — честно признался Куин.

— Что же ты не поднимешь свою дурацкую башку и не посмотришь, что делается? — Долл не мог удержаться от насмешки. Он вдруг почувствовал себя очень сильным и владеющим собой, почти веселым.

— Поди ты, Долл, к чертовой матери, — последовал приглушенный ответ.

— Нет, сержант. (Долл намеренно назвал его по званию.) Я говорю серьезно. Я насчитал семь япошек, уходящих с левого хребта. Одного я ухлопал, — скромно добавил он, не упомянул, однако, сколько раз промахнулся.

— Ну и что?

— Думаю, они сматываются отсюда. Может быть, кому-нибудь следует доложить это Стейну?

— Не ты ли хочешь? — с насмешкой отозвался Куин.

Такая мысль не приходила Доллу в голову, но теперь он подумал: почему бы и нет? Он видел, как два санитара ходили по склону, и ничего с ними не случилось. Он и теперь мог их видеть, чуть повернув голову.

— А почему бы и нет? — весело ответил Долл. — Конечно. Я доставлю Раскоряке сообщение вместо тебя. — Его сердце вдруг бешено забилось.

— Не валяй дурака! — крикнул Куин. — Сиди, где сидишь, и заткнись. Это приказ.

Долл с минуту не отвечал. Сердце медленно успокоилось. Он предложил, а ему отказали. Он взял на себя обязательство, а его освободили. Но его влекло еще что-то, чему он не знал названия.

— Хорошо! — крикнул он.

— Скоро нас выручат. Кто-нибудь выручит. А ты оставайся на месте. Я приказываю.

— Я ведь сказал «хорошо», — отозвался Долл. Но то, что его влекло, терзало, не проходило. Он испытывал какой-то странный зуд по всему телу. Справа вдруг раздалась пулеметная очередь — он различил, что японская, и тотчас услышал крик. «Санитар! Санитар!» — кричал кто-то, похоже, что Стерне. Нет, это не так легко, хотя два санитара спокойно ходят вокруг. Зуд усилился, и сердце Долла снова заколотилось. Но никогда в жизни не был так возбужден, как сейчас. Кто-то должен сообщить эту новость Раскоряке. Кто-то должен стать… героем. Он уже убил одного человека, и никто, ни одна душа в мире не может тронуть его пальцем за это, ни одна душа. Долл поднял левую бровь и выпятил губу в своей обычной ухмылке.