Тонкая нить(изд.1968)

В части о Савине говорили по-разному: одни хвалили его как смелого, мужественного, прямого человека, надежного товарища, другие ругали. Ругали за недисциплинированность, за ухарство, за дерзость, за распущенность, которой он особенно отличался последнее время. Но все сходились на том, что летчик Степан отличный, летчик, что называется, «божьей милостью». Тем тяжелее для товарищей, для командования было то, что произошло со старшим лейтенантом в последнее время. Впрочем, теперь он уже не был старшим лейтенантом…

С дисциплиной Степан, по-видимому, был давно не в ладах. Его послужной список наряду с благодарностями и поощрениями за отлично выполненные полеты, учебные стрельбы, сложные задания командования пестрел дисциплинарными взысканиями. Савин не раз нарушал режим полетов, дерзил непосредственным начальникам, вступал в пререкания. Однако до перебазирования части в Крайск все проступки Степана Савина были в пределах допустимого. Больше того, нарушений становилось все меньше и меньше. Степан взрослел, становился серьезнее. Ничто, казалось, не предвещало беды, и все же она стряслась.

В первое время, после того как часть, в которой служил Савин, обосновалась под Крайском, все у Степана шло хорошо. Но вот весной этого года Савин сорвался: он не явился на очередной полет. Это был серьезный проступок, подобных которому он никогда до этого не совершал. Вина его усугублялась тем, что он отказался представить какие-либо объяснения. Пришлось Степану несколько суток отсидеть на гарнизонной гауптвахте.

Однако суровое наказание нисколько не образумило свихнувшегося летчика: проступки, граничащие с прямым нарушением воинского долга, начали следовать один за другим. Савин опаздывал на полеты, несколько раз появлялся в расположении части в нетрезвом виде. С ним неоднократно говорил командир соединения, беседовал замполит. Его поведение обсуждали на комсомольском собрании — все напрасно. Савин молчал. Вину свою он признавал, но никакого объяснения своему поведению дать не хотел. Главное же — день ото дня вел себя все хуже. Товарищи поговаривали, что тут замешана женщина, но толком никто ничего не знал.

Вопрос о его поведении встал со всей остротой: речь шла об откомандировании из части. И тут события ускорил сам Степан. Примерно за месяц до того вечера, когда Савин поскандалил с Мироновым в «Дарьяле», его недисциплинированность переросла в прямое преступление. Случилось так, что в тот день один из самолетов соединения находился в городском аэропорту. В том, что Савин об этом знал, ничего странного не было: в частности, об этом знали многие. Но как Савин пробрался на летное поле аэропорта, как он умудрился очутиться в кабине самолета, да еще не один, а с женщиной, было загадкой. Работники аэродромной службы захватили Степана в тот момент, когда он запускал двигатели, намереваясь вырулить боевой самолет на взлетную площадку.

Происшествие было столь невероятным, случай столь беспрецедентным, что работники аэропорта растерялись: Савина они задержали (тот, впрочем, и не пытался скрыться), а его спутница, воспользовавшись суматохой, ускользнула. Кто она, выяснить не удалось. Савин наотрез отказался назвать ее имя, взял всю вину на себя. Не представил он и никакого, хоть сколько-нибудь вразумительного объяснения своему дикому поступку, «Так просто, — говорил Савин, — решил полетать. Мне долгое время не давали вылетов, соскучился по воздуху, А тут — машина…»

Больше он не сказал ни слова. Не пытался оправдываться и тогда, когда понял, что дело оборачивается плохо, что ему грозит военный трибунал.

Действительно, Степана сначала хотели отдать под суд трибунала, но передумали. О происшедшем было доложено высшему командованию, и в уважение к памяти, к славному имени отца Савина до трибунала решили не доводить. Степан Савин был лишен офицерского звания и изгнан из рядов Советской Армии. Тем и ограничились.

После демобилизации с Савиным вновь пытались говорить командир части и товарищи. Взывали к его совести, говорили о будущем — все было напрасно. Савин никого не хотел слушать, ни с кем не желал разговаривать. Он жил в Крайске, пьянствовал в «Дарьяле», добывая средства на попойки игрой на бильярде, а гонять бильярдные шары он был великий мастер.

Таковы были данные о Степане Савине, бывшем военном летчике, которые смог собрать и доложить полковнику Скворецкому Луганов.

В самом начале доклада, когда Луганов упомянул имя и отчество отца Савина и указал, что он был членом Военного Совета армии, погиб на Курской дуге, Андрей заметил, как вдруг вздрогнул полковник Скворецкий, как изменилось его лицо.

«Что с ним? — подумал Миронов. — Что случилось?» Но Кирилл Петрович слушал молча, и, если что его и взволновало, в дальнейшем он этого ничем не выдал. Андрей, с тревогой следивший за полковником, постепенно успокоился.

После того как Луганов кончил, некоторое время все молчали.

— Да, — наконец выдавил из себя полковник, силясь подавить горестный вздох, — сын солдата, солдата революции. Сын бойца и командира… У меня, пожалуй, сейчас мог быть такой же…