Тонкая нить (сборник)

И закружились в гулаговском аду вокруг нас скорбные тени, а вергилий мой вычитывал мне заслуги их и их предков перед человечеством, что привели их в узилище. Благородные потомки во многих поколениях послуживших России родов. Истинно верующие священники, не пожелавшие доносить на паству свою, нарушая тайну исповеди, и не проповедовавшие по шпаргалке властей. Трудолюбивые крестьяне-одиночки, возделавшие виноградник свой столь хорошо, что на землю и скот их позарилось коллективное хозяйство. Честные солдаты, что, собрав последние силы, прорывались к своим из окруженья и препровождены были не похлебавши из котелка в СМЕРШ. Мужественные офицеры, не поспешившие пустить себе пулю в лоб в безвыходном котле, но до конца наставлявшие солдат, как выжить и дойти до своих. Талантливые люди всех профессий, возбудившие зависть бездарных коллег и подвергшиеся более-менее грамотному доносу этих последних. Все благое, честное, сильное, трудолюбивое, одаренное рыло землю, валило лес и кормило рабским трудом государство с вымышленным строем. И все это было подано с гарниром из уголовных отбросов.

Зачастую было похоже на то, как если бы на арабском скакуне возили воду, впрягши его в телегу. Но эти-то скакуны и были не жильцы в ГУЛаге. Вышла к нам тень Мандельштама – маленький, дистрофичный, беззубый, под глазами чернильные тени – о, господи боже мой! Лишь чернил воздушных проза неразборчива, легка. Откройте, я не создан для тюрьмы! Мне на плечи кидается век-волкодав, но не волк я по крови своей. Явное превосходство здравому советскому человеку всегда приятнее видеть на полу застенка под своими сапогами, неважно какое – в прекрасной телесной оболочке, так что просто загляденье, или изможденное. Гордое или кроткое, лишь бы под твоими сапогами.

Ну а мне надо было, согласно роли уж не Данта, но другой, полукощунственно взятой на себя в этой пиесе, просить Бога о мучениках сего рукотворного ада. Исполняю. Господи, поставь у престола Твоего всех в ГУЛаге умученных. Прости им вины вольные и невольные. Дай нам сейчас доделать то, что ими не доделано. Дописать то, что ими не дописано. И мне дай написать то, что я затеяла, во светлое их имя. Больше ничего не прошу и просить не буду. Я, Царь всевышний, хорош уж тем, что просьбой лишней не надоем.

Время промелькнуло, мы нашли и след старца Федора Кузьмича в Томске, а он уж в сырой земле. Узнали, что наследник Александр Александрович приезжал к нему для беседы с глазу на глаз. Поток-богатырь покачал головой и сказал в сторону: «Ох, русская кровь Салтыковых в них обоих. Немцу всей этой истории нипочем не выдумать». Той порой под предлогом сооруженья часовни на могиле старца, отмеченного вниманием царствующего дома, гроб с телом Федора Кузьмича тайно перевозят в Санкт-Петербург, и мы опять незримо сопровождаем его. Гоголя хлебом не корми, а дай ему сюжет с гробами. То и с гробом его происходили трудно объяснимые истории. Если он до перенесения праха своего большевиками успел в гробу перевернуться, то сейчас при повторном отделении Малороссии, я полагаю, перевернулся вторично.

В третий раз мы в Санкт-Петербурге. Невидимками, натыкаясь друг на друга, словно бы в жмурки играя, присутствуем при положении тела старца Федора Кузьмича во много лет пустующую гробницу, на коей начертано имя государя императора Александра I. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете – редко, но бывают. И снова Поток-богатырь, выходя из царской усыпальницы, обретает зримые черты свои. Виновато улыбаясь, он говорит опять из другого времени, но мы уж перестали удивляться: «Дай-то Бог, чтобы нам государя императора Николая II, в день Иова многострадального рожденного, больше хоронить не пришлось». И волновался, волновался вкруг нас Санкт-Петербург в последний наш приезд. То навстречу нам выезжала верхом с распущенными волосами в офицерском мундире петровского образца во главе только что возведших ее на трон гвардейских полков тридцатитрехлетняя Екатерина. То в подъезде дома на канале Грибоедова лежала с лицом спящей черкешенки убитая Галина Старовойтова.

Напротив, путешествие из Петербурга в Москву было совершено нами довольно обычным манером, и даже не очень быстро – Селифан правил, Поток-богатырь поначалу как всегда спал богатырским сном в матросской койке позадь брички. Тщедушный черт нагло уселся рядом с Гоголем. Тогда тот, одно уж к одному, позвал Петрушку четвертым сыграть в короли. Черт слазил ко мне в карман, превращенный им в некое подобие ящика иллюзиониста, и достал карты. По окончании игры никто не был в обиде на распределение ролей. Гоголь вышел королем, я принцем, Петрушка мужиком, а черт солдатом. Последнее привело мне на память известную раешную оперу Стравинского.