Тонкая рябина

А-а, это, наверно, так. Хотя я, — он беспомощно развел руками, — в этом не шибко разбираюсь. Ведь я из крестьян. Образование у меня всего три класса, потом солдатчина, империалистическая война, затем Октябрь, а уж после погранкурсы и домашняя, так сказать, шлифовка. Вот все, что касается службы, партучебы, все понимаю и делаю не хуже других, а искусство, литература — нет, в этом я ни бум-бум. К сожалению. А вот и застава. Поверни, Сизов, к начальнику, — приказал он шоферу, и машина, свернув налево, пошла по каменистой дороге и остановилась возле небольшого деревянного дома.

Радин остался с двумя пограничниками. Один из них переговаривался с соседней заставой, и тема разговора была довольно странной:

— В хозяйстве тети Ани опять сена мало, а телята не поены. Надо сказать ветерану, что 28-й шлет ему посылку для прививок. А как у вас с библиотекой? Нет ли новых книг?

А в соседней комнате полковник, начальник заставы и двое командиров что-то обсуждали так тихо, что казалось, за дверью не было ни души.

Наконец она распахнулась, и Четвериков, как всегда, спокойный и приветливый, поманил к себе Радина.

— Ну, все в порядке. Будем ожидать событий, а сейчас пойдемте к капитану Сердюку. Умоемся с дороги, перекусим, побалакаем.

Начальник заставы, капитан Сердюк, был человек пожилой. Его жена, тоже немолодая женщина, радушно встретила гостей. После недолгого обеда полковник и Радин по-домашнему расположились в комнате Сердюка, а сам хозяин со старшиной ушли на линию.

Но поговорить им не удалось. Полковника то вызывали к телефону, то он сам, что-то припоминая, звонил в штаб отряда, на соседний участок и заставы.

Радину нравился этот крепкий человек с простым лицом крестьянина, с умным, выразительным взглядом небольших карих глаз, с четкой, профессиональной точностью мышления кадрового солдата.

Только когда уже стемнело и все дела как будто были окончены, полковник уселся рядом с ним и вернулся к начатому разговору.

— Батька мой был безземельный мужик, служил солдатом, воевал где-то на японском, там и погиб. Жили мы бедно. Я был старший в семье; помогал матери, отец-то не вернулся… И образования моего всего было церковно-приходская школа. Ну, это все позади. Пришла революция, пошёл я в Красную Армию, стал учиться, окончил курсы, стал командиром и… — он развел руками, — вот он, полковник перед вами.

— Это все очень интересно, Григорий Васильевич, — сказал Радин, внимательно слушавший его.

— Ну, что там интересного. У многих моих товарищей почти такое же прошлое. Это у молодых, у тех — другое дело, им посчастливилось, те уже при Советской власти образование получили. Но к чему я все это… Вы писатель, человек, как у нас говорят, культурный, «инженер человеческих душ», вот я и хочу поспросить вас кое о чем…

Радину мучительно захотелось уйти. У него сжалось сердце, он почувствовал какую-то неловкость.

— Ну, с кем же, как не с вами, и поговорить мне о всяком непонятном, — говорил не замечавший его волнения Четвериков. — А дело вот в чем. Разная у нас с женой культура, разные университеты. Она — врач, образованная, немецкий знает, в театр каждый день ходить готова. Вот вы в дороге говорили о Большом театре, природа наша вам напомнила какую-то оперу, а я и оперы такой не знаю вовсе. Культуры у меня мало, а у жены, у Сони, своя жизнь, свои интересы. А мне, честно скажу, скучно бывает, когда она заведет свою симфонию или оперу.

Радин улыбнулся. Уж очень непосредствен и наивен был полковник в своем разговоре об искусстве.

— Но… я видел и «Тонкую рябину», — улыбнулся Радин.

— О, эту песню люблю и я. Свое, деревенское встает возле, когда Соня заводит ее. И ей нравится. Да это что, «Тонкая рябина» — это пустяк…

Четвериков допил чай и опять налил из чайника. Потом как-то сдержанно усмехнулся и сказал:

— А вот случай я вам один хочу рассказать, товарищ писатель. Вы «Анну Каренину» читали?

— Читал.