Тонкая рябина

«Почитаю что-нибудь», — зажигая настольную лампу, наконец решил он. Сумрак надвигающегося вечера уже заползал в комнату. За окнами сгустилась предвечерняя мгла, кое-где зажглись огни. Радин брал с собой в поездки несколько непрочитанных книг. Не глядя, он сунул руку в чемодан, и, нащупав книгу, вынул ее: Ларошфуко, «Максимы».

«В любви, как на войне, каждый воюет за себя», — прочел он, раскрыв наугад книгу. Ему стало стыдно. Нет, полковник Четвериков не заслужил такого жестокого удара. И все же, что делать?

Срок командировки заканчивался. Намаявшись изрядно, измучившись от внутренней борьбы, он решил поговорить с Софьей Аркадьевной.

Радин позвонил в санчасть, попросил Софью Аркадьевну.

— Послезавтра я уезжаю. Я хочу еще раз встретиться с вами и поговорить. Это очень серьезный, — он перевел дыхание, — очень серьезный разговор, — стараясь говорить спокойно, он невольно выдавал внутреннее напряжение.

Она ответила не сразу, словно еще и еще раз взвешивая слова, которые ей предстояло произнести.

Значит, завтра, в обеденный перерыв. У Радина стало легче на душе.

Свидание было коротким и не таким, как представлялось Радину.

— Я верю вам, — сказала она. — Но нам необходимо расстаться. Уезжайте. Только не думайте, что вы разбиваете наше с Григорием Васильевичем счастье. Нет. Для себя я все решила, ваш приезд, может, только ускорил ход событий. — Она подошла к нему так близко, что он почувствовал на своем лице ее дыхание. — Но я люблю вас, мне будет трудно, очень трудно.

Она молча смотрела на него с материнской нежностью, так, как женщины глядят на дорогого, еще такого беспомощного ребенка.

— Ты приедешь ко мне… Ты будешь моей женой, — твердо сказал он.

— Приходите, мы будем ждать вас вечером… а относительно всего остального, — она развела руками, — время покажет.

Она ушла, а Радин еще долго бродил по лесу. Заплутавшись, он только к вечеру вернулся к себе в номер.

На его звонок открыла Софья Аркадьевна.

— Входите, Владимир Александрович, мы ждем вас, — сказала она.

Заглянув в комнату, Радин спросил:

— А где Григорий Васильевич?

— Да его срочно на 41-й километр вызвали, это участок капитана Семина. Но он скоро вернется.

Радин сел у стола, не в силах больше сказать ни слова. Оба молчали. Было так тихо, что слышалось тиканье настольных часов и бульканье воды на кухне.

Он взял ее руку и поцеловал. Софья Аркадьевна, не отнимая руки, долгим взглядом смотрела на него.

— Почему вы так смотрите на меня? — тихо спросил Радин.

Она не ответила, только высвободила руку.

— Вы знаете, что я сюда больше не приеду. Но уехать вот так, ничего толком не выяснив, я не могу.

Лицо Софьи Аркадьевны было бледно. Большие глаза с мольбой смотрели на него.

— Не мучайте меня. Я и без того… мне и так трудно. Это все так непросто.

— Но вдвоем нам легче найти выход из положения. Мы же взрослые люди.

Но она, словно не слыша его горячей речи продолжала:

— Мне тяжело здесь. Конечно, люди тут славные, простые, очень добрые. Но этого, оказывается, мало. Счастье еще и в том, когда жена и муж дополняют друг друга, составляя единое целое, когда они едины в интересах, в чувствах, да и во всем. Одним словом, когда они необходимы друг другу. А без этого — одиноко… Это самое ужасное, что только может придумать жизнь.

Радин вспомнил ночь на заставе, добродушного полковника с его наивными расспросами об «Анне Карениной», и почувствовал острую жалость к этим хорошим, но таким разным, бог знает, зачем соединенным людям.

— Вы не любите мужа? — спросил он.

— Не люблю. Я привязана к нему, благодарна ему за его заботу, любовь ко мне. Но любить — нет, не люблю, — подняв глаза на Радина, медленно и четко сказала она.

— Зачем же вы выходили за него замуж? — удивленно сказал он.

— Милый вы и наивный человек, хотя и писатель. Ну скажите, назовите вы мне хоть одну женщину, которая не хотела бы быть счастливой. Он мне понравился простотой, скромностью. Мне было приятно, что в меня влюбился человек, которого так уважают и ценят за мужество, даже героизм. Он робел передо мной, был застенчив. И даже это нравилось мне. Я была студенткой последнего курса, а он подполковником, боевым командиром, и вдруг — робеет передо мной. Вот и вся история.

Зазвонил телефон.

— Слушаю… Как, ты не приедешь? Утром? Почему? А Владимир Александрович сидит и дожидается тебя… Сейчас я передам ему трубку.

— Алло… Я слушаю вас, Григорий Васильевич.

— Мой дорогой писатель, Владимир Александрович. Не сердитесь на меня, — дела, — донесся откуда-то голос полковника. — Надеюсь, еще свидимся… Приезжайте снова, будем рады, — говорил Четвериков.

— Спасибо.

— Всего вам доброго, успехов, здоровья.

— И вам тоже, Григорий Васильевич. Спасибо за помощь и гостеприимство.

Он опустил голову и закусил губу, так неловко почувствовал себя в этой ситуации.

— Не вините себя ни в чем. Я понимаю вас, — Софья Аркадьевна подошла к нему. — Вам надо идти, Владимир Александрович. Уже пора.

— Но ведь вы не хотите, чтобы я уходил, — медленно сказал он.

— А я и не скрываю этого. Мне дороги часы и минуты, проведенные с вами.

— Моя добрая, моя любимая…