Тонкий профиль

Вспомнились прежние заседания заводского комитета, на которых мне приходилось бывать, выступления рабочих, старика Павла Игнатьевича Гречкина, его сына Александра, Мити Арзамасцева, Ирины Чудновской. Все они справедливо требовали, как могут требовать хозяева завода, чтобы в цехах создавался оптимальный с точки зрения медицины, самый удобный микроклимат, способствующий лучшему самочувствию рабочих. А если хорошему самочувствию, то, значит, и повышению производительности труда.

Я не раз за эти годы вспоминал о Павле Игнатьевиче. Его знал и любил весь завод. Два года назад Гречкин-старший умер. Ушел с завода и его сын Александр, он по совету врачей и по семейным обстоятельствам уехал жить и работать на Украину.

Митя Арзамасцев стал отличным мастером сварки и вместе со своей женой Ниной Петровной по-прежнему трудится на заводе. А вот Павел Лутовинов и Толик Тищенко перешли работать в научно-исследовательские институты. Лутовинов готовится к защите диссертации. Тищенко разрабатывает научную тему, связанную с производством труб. Оба часто бывают на заводе, часто заходят в заводоуправление — в диспетчерскую, в редакцию многотиражки. Тут быстрее всего узнаешь заводские новости.

Клавдия Ильинична Егорова — на своем посту, продолжает редактировать газету "Трубопрокатчик". Ну, а в диспетчерской много новых сотрудников. В 1973 году Александра Каганова здесь уже не было: он тоже ушел на научную работу и уехал из Челябинска.

Конечно же, не у каждого так складывается жизнь, что весь рабочий век проходит в одном цехе, на одном заводе. И вместе с тем, подавляющее большинство моих друзей с трубопрокатного — однолюбы, прочно и до конца своей рабочей биографии приросли к Челябинску, к заводу, безо всяких преувеличений ставшему им навсегда родным. И среди них — Николай Падалко.

Бывает так: подумаешь о ком-либо, а он тут же и появится перед тобой, будто таинственные силовые линии телепатии притянули человека. Не было ничего неестественного и в том, что, находясь на пинии "820", где работает Николай Падалко, я вспомнил о нем. Вспомнил, и вдруг он сам показался в пролете.

Николай Михайлович подошел к нам улыбаясь. Я давно заметил эту его привычку — улыбаться еще издали и слегка вытягивать руку вперед, как бы приготавливая ее для рукопожатия. Что проявлялось в этом жесте? Просто ли вежливость воспитанного человека или привычка выражать всякий раз особое благорасположение к собеседнику? Не знаю. Уверен лишь в том, что улыбка Николая Михайловича чаще всего — зеркальное отображение его доброжелательного отношения к людям.

Я не видел Падалко пять лет, но для него, сильного, крепкого человека в расцвете сил, это не срок, чтобы измениться внешне. К тому же улыбка, так же как и человеческий голос, — это то, что очень редко меняется, что почти невозможно подделать.

Мы поздоровались и с минуту молчали, глядя друг на друга. Падалко спокойно, приветливо и выжидающе, должно быть, ожидая вопросов. Я же, видимо, с тем блеском душевного расположения в глазах, с тем живым интересом и вниманием, которые свойственны человеку, много думающему о своем невыдуманном герое и чувствующему "себя даже в некоторой степени ответственным за его судьбу.

Говорят, мы любим тех, кому делаем добро. Это справедливо. Падалко своим трудом давал мне возможность в добром свете представлять его читателям. И я, в свою очередь, мог рассчитывать на его естественное расположение. Наше доброжелательство было обоюдным.

— Снова к нам? — спросил Николай Михайлович.

— Приходится, если вы снова проделали у себя такую техническую революцию, — сказал я.

— Что говорить — большое дело. Не отдельные агрегаты, а по сути дела все основные технологические линии в корне перестроили, — заметил Падалко.

— И долго вы будете все перестраивать, Николай Михайлович?

Падалко на мгновение задумался, усмехнулся и произнес почему-то с легким вздохом:

— Да, наверное, всю жизнь. Завод — он всегда в движении.

"Всегда в движении…". Это было сказано не только верно, но и с тем обобщающим смыслом, который целиком отвечает характеру происходящей ныне научно-технической революции.

Я спросил, что же делал сам Падалко в период реконструкции. Знал: он работал все время мастером на линии, но мне было интересно узнать, каков его личный вклад в перестройку цеха.

— Разное приходилось делать, — ответил Николай Михайлович.

— А все-таки?

— Он вибраторы ставил, — подсказал Новиков.

— Да, правильно, Петя, — подхватил Падалко. — Интересной была работа по установке новых вибраторов на станах наружной сварки. Ну, и немного был на буровзрывных работах, вот с Петей вместе, — добавил. — Своего участка я не оставлял. Тогда прямая была заинтересованность взрывать и ничего не повредить. Наше ведь хозяйство, — заключил Падалко.

Должно быть, эта мысль об ответственности за весь цех по ассоциации напомнила в ту минуту Николаю Михайловичу и о других важных заботах.

— Хотите знать, что мучило нас, особенно в период пятидесяти дней? — вдруг спросил он меня.

— Что же?