Тоннель

Старик что-то пробормотал. Я догадывалась, чего она добивается. Это как детский стишок, механизм памяти, где одно цепляется за другое, как вторник и среда, как песенки, которые помнишь с детства.

— Простите, что вы сейчас сказали? Был Ахо, был Ян и был…

— Людвиг.

— Людвиг?

Что-то замерло у меня в груди, я задержала дыхание. Лотта бросила взгляд в мою сторону.

— Вы знаете, что случилось с ним?

— Людвиг, — повторил Ахо Геллер и принялся теребить постельное белье.

— Что случилось с вашим другом? Это ведь он кричит?

Но взгляд старика снова стал пустым, и руки бессильно легли на простыню.

Я продолжала стоять в коридоре, пока Лотта собирала с пола разбросанную одежду и складывала обратно в ящики бюро. Там было несколько носовых платков, рубашка, галстук и ботинки. Кроме них, я заметила еще пару вагончиков и фрагменты рельс, которые переместились в самый нижний ящик — модель железной дороги, которая, судя по всему, сопровождала его до последнего.

Наконец Ахо Геллер улегся обратно в постель, и я потеряла из виду его лицо. Сиделка укрыла его одеялом и, уходя, снова заперла дверь.

* * *

Когда я вышла на крыльцо, дежурный свет над дверями погас, погрузив ночной сад почти в кромешную тьму.

Пока я шагала к воротам, меня не покидало ощущение, что за мной наблюдают, словно старики поднялись со своих постелей и, прячась за шторами, следят за каждым моим шагом. Я обернулась, но увидела только слабый свет от ночников и неподвижные тени. На ощупь нашла кнопку, открывающую ворота. Слабое жужжание и следом тихий щелчок.

Гладь озера была совершенно неподвижна, лунная дорожка серебрилась во мраке. Деревья словно парили над водой. Корявые тени.

В баре возле вестибюля сидел все тот же мужчина, что и раньше, но только уже в другом кресле. Бутылка пива без бокала на столике. Он пожелал мне доброго вечера на английском, с сильным акцентом.

— Не хотите составить компанию? Кажется, мы здесь единственные постояльцы.

У меня появилось слабое, необъяснимое ощущение, что я уже видела лицо этого человека раньше, где-то в другом месте. Оно было без каких-либо запоминающихся черт, довольно круглое и совершенно без морщин, что позволяло незнакомцу выглядеть чуть моложе, легкая складка возле рта и полное отсутствие растительности на голове, заурядные очочки в тонкой металлической оправе. Мужчин такого возраста и с подобной внешностью, должно быть, тысячи, бессчетное множество, на которое я не обращаю внимания.

— Бар закрыт, — сообщил он, — но можно взять в номер бутылку пива.

— Нет, спасибо.

— Или бокал вина, если вы предпочитаете.

— Спокойной ночи, — сказала я и, поспешно поднявшись к себе в номер, заперла замок на два оборота.

* * *

Непривычно было оказаться в обжитом ухоженном доме, где вкусно пахнет яблочным пирогом и витает дух заботы. На накрытом скатертью столе стояли кофейные чашки с узкой золотой каемкой и блюдо с печеньем из того же сервиза. Фотографии детей на стенах, цветущие комнатные растения в горшках. Я вдруг поняла, что не бывала в столь уютной обстановке с тех пор, как покинула свой собственный дом в Стокгольме, предварительно убрав из него все, что могло напомнить о личности владельца, вычистив его до такой степени, что остались только голые стены.

А потом последовал переезд в чужую усадьбу, которая по-прежнему даже близко не походила на жилой дом, продолжала сопротивляться мне и пыталась ускользнуть прочь. Интересно, смогу я когда-нибудь стать ее полноправной хозяйкой? Я даже зеркала не успела распаковать до того, как Даниель закатил скандал, так они и остались стоять завернутыми в холле.

Начать на новом месте с чистого листа — так ли это просто?

Ирене Кёрнер разливала кофе, складывалось ощущение, что она накрыла стол загодя и что гость в этом доме большое событие. Когда настал черед резать яблочный пирог, она чуть замешкалась, стараясь, чтобы куски вышли поровнее.

— Мы жили по соседству, — рассказывала она, — в том, прежнем городе, в одном из старомодных домов до того, как их снесли. Наши дети были еще маленькими, и Анна была мне почти как дочь, близка настолько, насколько только может быть близок чужой ребенок.

Ирене Кёрнер всхлипнула и положила лопаточку для пирога на блюдо.

Мать Анны звали Хильда. Роды дочери оказались трудными, и потом ей тоже тяжело пришлось, почти не было молока для вскармливания.

— Нашему младшенькому было всего полгода, и я каждый вечер оставляла ей бутылочку. У меня-то молока было хоть отбавляй, так и капало из груди. Сама она никогда об этом не просила, я просто так делала, и все. Помогали друг другу чем могли, соседи все-таки. Все мы в то время в чем-то нуждались, и у каждого было не больше, чем у других.

Чета Кёрнеров жила в аккуратном домике на противоположном конце Гросрешена. Через дорогу располагались небольшие садовые участочки, на которые, пользуясь хорошей погодой, высыпали жильцы. Кто подстригал газоны, кто ухаживал за цветниками, а кто просто отдыхал с кувшином сока под разноцветным зонтом от солнца. Такое ощущение, словно я перенеслась в пятидесятые, пусть даже и не в этой части света.