Тоомас Нипернаади

- Вот тот — с хлевами, - ткнул рукой все так же не глядя.

- О небо, - вскрикнула Кати в радостном возбуждении. - Мне сердце сразу подсказало, что тот, с хлевами. Он мне и нравится больше всех. Только там могут быть тучные коровы — пятнадцать тучных коров! Но тогда нам, наверное, надо свернуть на эту дорогу. Тоомас, правда, ведь эта дорога ведет на твой хутор?

- Она самая! - ответил  Нипернаади и поплелся за девушкой, идущей вприпрыжку.

«Господи, отдаю свою душеньку в твои руки!» - вздохнул он про себя.

* * *

Мадис Моормаа, батрак на хуторе Хансуоя, задал корм лошадям, проводил стадо в лес,  наточил косы и теперь осматривается, словно прикидывая- к чему бы еще руки приложить. Сегодня он на хуторе один, все остальные еще с вечера укатили на ярмарку в Хярмасте, и хозяйский сын Яан со своей женой Лийз тоже.

Мадис Моормаа невысок и сухощав, с узкими, словно сложенные ладони, плечами и невзрачным, вечно недовольным лицом, посмотреть на него сзади, так не мужчина, а кривоногий пастушок. Но когда Мадис Моормаа встает за плуг, берет в руки косу или поднимает тяжеленные мешки зерна — здоровые мужики сбегаются поглядеть, полюбоваться силушкой, крепостью и мощью этого батрака. Будто и не человек вовсе тащит мешок, а тот сам, на коротких, кривых ногах бежит — с воза прямо в амбар. Но Мадис Моормаа нечего не сделает не побрюзжав. Все-то он вздыхает, все-то плачется и жалуется, по делу и без дела. Дня не проходит, чтобы он не грозился уйти с этого хутора, хотя прослужил в Хансуоя уже тридцать лет и дальше своего уезда не выбирался ни разу. Прикипел, как неприхотливый клещ, с того самого дня, как мать привела его сюда в пастухи наниматься. А вот нравится ему заводить разговоры об уходе, ругать ленивых хозяев, их беспардонную жизнь. Как собака — все время оскалена, и все-то она сварлива, все шипит, как сырые дрова в печи.

Сам-то он добродушный холостяк, охочий до работы и очень аккуратный, только вот брюзжать никак не перестает. Посмотрит на корову, остановится, состроит кислую мину и бурчит: «Дрянь такая, стоит да ест, а проку от нее, заразы, никакой. Подумаешь,нацедит, ленивая, каплю молока в подойник, тоже мне польза! Ух ты, скотина рогатая, я бы из тебя быстро сделал полезное животное». Посмотри на свинью и опять за свое: «Навозное ты отродье, жиром заплывшее, ты зачем живешь да ходишь-хрюкаешь, рыл задрав? Тебя бы запрячь, заразу, в плуг, узнала бы, как в поте лица хлеб зарабатывать!» И будь то плуг или телега, коса или вилы, собака или овца — все-то он ноет, ругает, ко всему относится с презрением и злостью. Так и ходит, беспрестанно бормоча, фыркая, сердясь, как потявкивает злой пес. Он даже хозяина Яака Лыоке не оставляет в покое, точно слепень жужжит и спереди, и сзади и сверху, хотя все его перекоры никто ни во что не ставит, его просто не слушают.

- Этакий шут шестидесяти лет, - поминает батрак хозяина, - другой какой человек поразумнее запасся бы домовиной, хутор бы сыну отдал, а этот знай себе пьет да куражится, о смерти и не думает. Какое там помирать, жениться хочет. Мечтает, убогий о безумном медовом месяце. Хоть в жару, хоть в мороз так и ходит в лохматой заячьей ушанке, в полушубке и в сапожищах. Сам здоровенный, один нос больше, чем у другого голова, плечи что твой ворот, ноги как дубы вековые. Земля дрожит, когда идет этот гигант, а как сядет в телегу — дело швах, лошадь не потянет.

И любит Яак Лыоке ездить по ярмаркам да рынкам, с делом ли, без дела. И все вдвоем с сыном Яаном, друг с дружкой рядом и друг за дружкой следом. Уже издалека кричит на ярмарках народ: «Лыоке идут! Лыоке идут!» Словно туча комаров окружают хозяев Хансуоя. Эти два гиганта, отец и сын, похожие как две капли воды, любят выпить и спеть. Выпьют как следует и давай петь тонкими женскими голосами, тут им никто мешать не смей. Потом возьмут водки и, упиваясь звучным, мягким голосом друг друга, проголосят до вечера. Вечером отец подтолкнет сына в телегу, и поехали домой. Сын к водке-то послабее будет, не может с отцом тягаться, поэтому отцу всегда приходится подсаживать сына в телегу и на обратном пути держать его голову у себя под мышкой.

Они закадычные друзья, отец с сыном. Друг без друга никуда. Но вот тридцатилетний сын женился, и отцу это пришлось не по нраву. «Ох и паршивец, - сердился отец, - ну на что жена сопляку? Не мог повременить, пока я не подыщу себе достойную невесту, тогда бы и справили обе свадьбы разом. И чего ему, негоднику, приспичило, теперь я ему вроде совсем никто, возятся вдвоем в задней комнате, я же, хозяин хутора, сиди любуйся, как в моем доме проводят безумный медовый месяц, а мне ни радости, ни удовольствия, я тут, выходит, ни при чем. Вот они, деточки, ни заботы от них старику, ни уважения!»