Топ-модель 2. Я хочу развод

— Когда был ребенком, с отцом. Отеля тогда еще не было, конечно, здесь располагалась советская турбаза. Но воспоминания остались хорошими. — Он делает глоток. — Знаешь, я не хочу быть таким родителем, какими были мои. Но как быть другим — тоже не понимаю. Когда появилась возможность вывезти Виту за город, сразу подумал именно об этом месте, куда возили меня самого. Новых идей нет.

— Исследуем твои любимые локации, потом мои. И найдем новые.

— Звучит хорошо.

Некоторое время мы молчим. Его сердце всё еще колотится ускоренно, я лежу на груди, слушаю, гадая, что бы это значило.

— А в чем ты хочешь отличаться от своим родителей? У тебя они замечательные.

— Да, замечательные. — Охотно кивает. Потом произносит: — Они много работали. Фанатично. Без отпусков и выходных. Даже сюда мы приезжали вчетвером, без мамы. Раз шесть, и она ни разу не смогла. Всегда были студенты, лекции, защита. Я не хочу быть для Виты просто образцом. Хочу быть с ней знакомым, — чуть улыбается.

— Да ладно! Я думала, вас содержал отец.

— Отец. За ним всегда оставалось последнее слово, но ты же знаешь историю мамы. Как она сражалась за право учиться и работать. За право любить. Я думаю, это с ней осталось до сих пор. Она всегда вкалывала на износ, как будто готовилась к моменту, когда отец накосячит, чтобы уйти. Думаю, она до сих пор ему не верит на сто процентов, после того, что пережила с бывшим.

— Печально. Кто же занимался домом?

— Папуша. Она водила меня в сад, потом в школу, готовила завтраки, делала уроки. Потом и об Эле заботилась.

— А теперь и о Вите, получается.

— Она как будто реализовалась как мать. И Бог не дал ей своих детей.

— Это невыносимо грустно. Я бы так хотела, чтобы у нее родился ребеночек.

— Я бы тоже хотел. Она думает, что ее прокляли, но это не так.

— Ты не веришь в проклятия?

Он допивает вино и разливает новую порцию.

— Я думаю, что пока не знаешь свою судьбу, можно ее изменить. А как только узнал — то всё. Папуша уверена, что знает.

— Поэтому ты против того, чтобы гадали мне?

Он чуть улыбается, и я продолжаю:

— Если бы ты считал это ерундой, ты бы не был так категоричен, поэтому не отпирайся.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Представь, что ты стоишь неподвижно и светишь фонариком в темноту. Вот то, что видишь при этом — иногда могут показать карты. Наверное. Но если ты сделаешь шаг назад, в сторону, вперед — картинка откроется шире, иначе, не знаю, по-другому. Карты показывают твое будущее из той самой точки, в которой ты находишься в данным момент. Главное не забыть, что можно шагать.

— Шагать бывает трудно.

— Бывает, малыш. Верно.

Некоторое время мы снова молчим. Мы редко говорим вот так серьезно, и мне это нравится.

— Расскажи, когда ты набил татуировку. Если не секрет, конечно.

— Давай без секретов, — отвечает поспешно. — Я тебе отвечу, если спросишь. Надоели секреты.

Чуть приподнимаюсь и рассматриваю его плечо — необычная татуировка. Выполнена с большим вкусом и мастерством, видно, что дорогая, я знаю, что он летал заграницу к особому мастеру, но при этом странно простая. Колесо. Просто старое колесо, будто от убитой повозки.

— Примерно такое же колесо, только схематическое, изображено на цыганском флаге. Это как-то связано?

— Я пытался примириться с самим собой, не мог понять, цыган я или кто. Это был шаг. Тогда казалось, что тот самый.

— Внешне — цыган, и еще какой.

— Внешне — да, — улыбается шире. — Но одной внешности оказалось недостаточно, чтобы, хм, проникнуться культурой. Меня воспитывали Ба-Ружа с Папушей на цыганских сказках и былинах, я это впитывал. Потом выходил из дома и видел совсем другой мир, который тоже нравился. Пытался как-то состыковать, наложить одно на другое, найти компромисс.

— Получилось?

— Нифига. В некоторых вопросах нельзя усидеть на двух стульях. Я пытался, но когда пришлось выбирать, то не смог вернуться в табор.

— А хотел? — Аж приподнимаюсь. — Серьезно? Ты думал жить в таборе?!

— Ну. Размышлял.

— Ты учился в МГУ на пятерки, ездил верхом, фехтовал, и размышлял, не бросить ли это всё, и не стать часть табора?

На секунду он задерживает дыхание, мелочь такая, но я определяю. Потом выдыхает и улыбается.

— Я влюбился. Лет в пятнадцать.

Влюбился. Он.

Внутри всё обрывается. Мне тогда было два года, мне нельзя его ревновать пятнадцатилетнего. Но на миг умираю от этих слов.

— В цыганку, да?

Глава 34

Чуть пожимает плечами.

— Наши матери дружили, когда моя жила еще в таборе, едва мы вернулись в Россию, они попытались возобновить общение. Приходили в гости. Ничего не было, мы были детьми. Я — особенно. Отец шутил, что тело выросло, а мозгов не прибавилось. У меня тогда было столько увлечений, что минуты свободной не найти.

— Учеба, спорт, снова спорт, снова учеба. Даже волонтерство!

— Аня, — он откидывается на подушки. — Когда это было.

— Не так давно. Папуша всё про тебя рассказала: ты помогал собачкам, собирал деньги и всё такое!

— К собачкам у меня особая любовь еще с Турции. В свободное время я рубился в фифу.

— У тебя его не было, не прикидывайся.