Топ-модель (СИ)

Есть такие чувства, которые оправдывают всё. Даже плохие поступки.

Сажусь на кровать, дрожу. А потом я натыкаюсь взглядом на корсет той танцовщицы, она надевала его для танца на топ. Поражает ужасом. Она была здесь. Раздевалась. Но постель не тронута. Боже. Ревность ударной волной сносит здравый смысл. Я трясусь. Я...

Срываюсь с места, открываю дверь и выглядываю в злополучный коридор.

Максим. Он сидит чуть поодаль на корточках, спиной к стене прислонился. Сжимает виски. Увидев его в такой позе, замираю. Она настолько ему не идет с его-то осанкой, что меня прошибает. Чувствую боль. Его боль. Какой силы она должна быть, чтобы заставить этого мужчину вот так сжаться?

Издалека видно, как он напряжен. Кажется, что каждый мускул налит кровью.

Я вдыхаю воздух, который словно пропитан им. И понимаю, что Максиму больно, как и мне. Пот градом. Сердце бедное колотится, трепещет. Я хочу утешить. Укутать, подарить покой и ласку.

— Максим! — окликаю.

Он поднимает глаза, смотрит на меня.

В каюте светлее, и я отвыкла от полумрака. Не вижу, что в его глазах.

— Мне плохо.

Он поднимается и подходит.

С трудом отдаю себе отчет в том, что иду навстречу. Мы встречаемся на середине, и мой мир сужается до него одного. Я больше ни с кем другим не хочу целоваться. Никогда. Всё, о чем мечтаю, — поцеловать его еще раз. Еще один раз.

Максим накрывает мои губы своими, и я делаю глубокий вдох. Его руки обнимают крепко, а потом начинают ласкать. Он водит ладонями по спине, плечам, и это настолько приятно, что я задыхаюсь. Никогда в жизни мне не было так приятно. Никогда в жизни я не чувствовала ничего подобного. Его руки — одновременно бережные и сильные — безумное сочетание. Я дрожу. Мир покачивается из стороны в сторону, а затем крутится волчком.

Его язык проникает в мой рот.

Я люблю тебя.

Макс стягивает с меня платье. Сначала пуговицы в стороны летят, мягко приземляясь на ковролин. Потом ткань падает.

Я люблю тебя.

Расстегиваю его рубашку и голой льну к груди. Боже, как он пахнет.

— Мне больно, — шепчу. — Пожалуйста, мне больно.

Спазмы сводят живот. Слезы текут по лицу. Макс собирает их губами. Он так нужен мне. Он — всё. Объятия и поцелуи становятся жадными, хаотичными. Необходимыми, как воздух. И мы дышим. Надышаться не можем. Вот откуда это выражение взялось — как-то мигом догадываюсь.

Максим сжимает мои бедра. Приподнимает за ягодицы. А потом я чувствую его там, между ног... Горячий, твердый. Я дрожу снова и снова, пока он целует плечи и грудь. Умираю и рассыпаюсь в стонах, когда он плавно двигается, трется об меня. Стискиваю его плечи изо всех сил, царапаю, иначе вынести происходящее немыслимо. Макс наваливается на меня, придавливает к стене так, что воздух выбивает из легких.

Глажу его без остановки — шею, плечи, лопатки. Глажу и щипаю. И опять царапаю. А он целует жадно, быстро, трогает меня, языком лижет.

Я люблю тебя. Так сильно люблю тебя.

Он отрывается от груди. Приподнимает меня за ягодицы выше и вновь наваливается. Между ног прошивает боль. Макс толкается в меня, и я запрокидываю голову. Боль на время тушит жажду. Она легкая, мимолетная, следом меня топит волной кайфа, и я захожусь в новом витке безумия.

Пальцы дрожат и сжимаются. Дыхание рвется. Сердце долбит о ребра. Меня скручивают сладкие спазмы. Болезненная жажда, что терзала тело, в миллиард раз усиливается. Я плавлюсь в ней, и только его толчки помогают выдержать. Сладко. Безумно. Горячо. Макс жадно дышит мною, и осознание этого — приканчивает. Наслаждение усиливается по нарастающей, я в нем горю и взрываюсь, снова и снова. И снова.

С каждым его движением.

С каждым поцелуем.

Глава 9

Максим

У Лалы, в миру Анастасии, зеленые глаза, русые волосы и до смешного тонкие запястья, вот только мне рядом с ней смешно не было. С пятнадцати лет — на полном серьезе. С момента, когда ее мать пришла в гости к моей, прихватив дочь, дабы показать, как живут зажиточные гаджо. Чужие. Лала никогда не отзывалась на Настю, а я настырно именно так ее и звал, сам не знаю зачем. Может, чтобы привлечь внимание?

Она злилась, психовала, игнорировала, в нашу первую ночь я ей этой самой Настей сознательно мстил. За что? За верность традициям. За свадьбу, во время которой в первый и последний раз напился до скотского состояния. Семнадцать лет — возраст открытий, вот сын посла, студент юрфака МГУ, и открыл для себя водку. Сын посла, проигравший в гонке тупому тунеядцу, который, кроме как жену колотить, по жизни ничего делать не умеет. Сам я, впрочем, в те годы был не намного умнее, мститель неуловимый.