Топографический кретин

Но ведь если табличка неправильная, то от этого бывают всякие неудобства, вот у нас в школе на первом этаже — в самом конце коридора, между фикусом и девчачьим туалетом — есть дверь с надписью «Медпункт», а когда Лёнька Гельман порезался на трудах, и Яша пошёл с ним за йодом, училка бэшников сказала, что медпункт закрылся ещё в прошлом году и в кабинете теперь склад, просто табличку поменять пока забыли. Но там хоть слово понятное, не то что этот лор никому не известный…

Окончательно запутавшись, Яша понял, что придётся у Сени спрашивать, но не сейчас. Сейчас Сеня занят: говорит, что надо избавляться от этой штуки, пока молодой, — но показывает не на противный двусторонний гайморит, на который вообще можно показать только через черно-белый лист рентгена, который, если взять его за края и пошевелить, делает волну и издаёт загадочный звук: уау-ау, как в кино, когда мимо твоего космолёта трассируют метеоры или лазерные лучи, — не на гайморит, в общем, показывает Сеня, а на большую мохнатую бородавку, поселившуюся у Яши на правой руке, как раз между основаниями мизинца и безымянного.

— Да ладно, пусть живёт, — промямлил Яша не очень уверенно.

Может, конечно, Сеня и прав, что надо избавляться, он же врач, но ложиться ради этого под нож?! А без операции цыпку удалить нельзя, Яша это точно помнит со слов тёти Гити, соседки бабы Ривы. У тёти Гити большими сизыми бородавками сплошь покрыты веки обоих глаз и заодно верхние половины щёк, так что лучше тёти Гити про лечение этой дряни не знает никто.

Можно ещё, конечно, завернуть в марлечку специальный бульон и прижать эту гулю к наросту, но тётя Гитя говорит, что это помогает только когда бородавка молодая, а эту так уже вывести не получится…

— Ты что, боишься? — прервал Сеня его рассуждения.

Конечно, ему легко удивляться: сам-то он, может, ничего не боится. Он, может, вообще после института был военным врачом на секретной войне. Это ведь только в школе учат, что после Великой Отечественной никакой другой войны больше не было и сразу наступил мир во всём мире, а Сеня вон сам перевязывал раненых, а он-то на Великой Отечественной не был, потому что даже родился уже после победы…

— Ну так что, орёл? — напомнил Сеня.

— Да ничего я не боюсь, — нахмурился Яша. — Просто зачем.

— Ну вот и хорошо, — Сеня вопроса как будто не слышал. — Тогда давай в операционную.

В о-пе-ра-ци-он-ну-ю! Ую-йу!

Он-то хотя бы надеялся, что будет наркоз, что он хотя бы не увидит, как много вокруг белой ткани в застиранных бурых пятнах, не услышит жёстких, отрывистых команд: «Скальпель!», «Тампон!» и «Зашивайте!», а тут вышло, что никакого наркоза ему никто делать не собирается.

Его даже на операционный стол не положили, а просто усадили в кресло вроде того, какое бывает у зубного врача, и ещё спинку опустили — так, что стали видны тонкие нити в лампах наверху, но только на секунду, потому что от такой яркости глаза сразу ослепли, и нити из белых стали чёрными, и даже когда Яша зажмурился, они всё равно копошились у него в глазах, как головастики в парковом карьере. А когда снова открыл глаза — ну интересно же, хоть и страшно, — то увидел рядом со своей бородавкой какую-то штуку, очень похожую на пистолет.

Ручка у штуки — та её часть, что выглядывала из Сениной ладони, — была синяя и пластмассовая, а вместо дула — блестящая спираль, как сверло на уроке труда, которым тогда порезался Лёнька, только оно совсем не вращалось, и с его кончика как-то слишком многообещающе поднималась невнятная струйка белого дыма.

— Не боись, Яшкель, — сказал Сеня. — Это не расплавленный металл, а всего лишь жидкий азот. Сейчас прикоснёмся к твоей бородавке — и хана ей.

Ага, прикоснёмся! Вот уж утешил — азот! Да и какой он жидкий, когда на самом деле дымчатый!

Пистолетик приближался к Яшиной руке. Он смалодушничал, снова закрыл глаза и… ничегошеньки не почувствовал. А вместо этого услышал приятный женский голос:

— Ой, какие длинные ресницы, совсем как у вас, Семён Исаакович!

— Да, — сказал другой голос, тоже женский, но погрубее. — Красивый мальчик. Сердцеедом вырастет…

Это, что ли, про него? Яша чуть-чуть, совсем незаметно приоткрыл веки. Через ресницы — длинные, ишь ты! — было видно не очень: снова мешали головастики, — но он поднапрягся, и картинка прояснилась, как если на телевизоре повертеть крутилку «Частота строк».

Над ним склонились две практикантки, одна рыженькая и одна беленькая, симпатичные такие, хотя и старые, конечно, лет восемнадцать. У рыжей — прямо над его лицом — чуть-чуть приоткрылся белый халат, и ему стала видна похожая на улыбку ложбинка, в которой очень уютно, совсем по-домашнему, устроилось маленькое золотое сердечко. Яше стало неудобно, как будто он подглядывает, и он снова накрепко зажмурился.

— Ой, у него слёзка катится, — опять пропел приятный голос, и Яшиной щеки мягко коснулся свёрнутый в подушечку бинт.

— Не горюй, жених, всё уже, — сказал Сеня. — Вот твоя бородавка, смотри.