Топографический кретин

Потом аудиторша удалилась, с трудом избежав столкновения с двумя изящно одетыми стройняшками, двигавшимися мимо нас из дальнего зала в сторону гардероба. Скользнув взглядом по Болу, по Мане, по кому-то еще, темноволосая узнала меня, улыбнулась, кивнула.

— Кто это? — потребовал Бол.

— Знакомые. Пойду поболтаю.

Волейболистки курили в небольшой диванной у выхода.

— Мы тут командой гуляем, — сказала брюнетка. — А дымить сюда ходим, чтоб тренеры не спалили.

Они так и бегали весь вечер мимо нашего стола, притягивая всё более туманный взгляд Бола.

— Хорошие девицы, — сказал он. — Прическами известку с потолка сметают.

Бывший с нами кто-то еще кивнул. Миниатюрная Маня вздохнула:

— Зато какие ноги.

Вечный двигатель

Угол атаки

И всё же, и всё же, перебирая в уме свои состоявшиеся и воображаемые пассии — ясельные, детсадовские, школьные, дворовые, санаторно-курортные и прочие, — Фрэн неизменно заключал: как ни называй то, что происходило раньше, но первой его любовью была, конечно, Ирка.

Это она подарила ему первый поцелуй. То есть поцеловал-то её он, но ведь она позволила ему впервые в жизни поцеловать девочку. Не так, как целуешь сестрёнку, а совсем по-другому. По-настоящему.

Он, конечно, делал это и раньше. Вечерами, когда ворочался в своей кровати, очень нежно, совсем легко, облачно-воздушно касался её взволнованными губами… Ну и что, что на самом деле это всего лишь подушка, но ведь если закрыть глаза, то никакая не подушка, а Ирка.

Ирочка. Иришка.

Завтра после обеда она снова забежит к нему, чтобы вместе делать домашку, и сядет на кровать, вот сюда, и он пододвинется к ней поближе, как будто чтобы лучше видеть учебник, но смотреть будет совсем не в него.

И от того, что голову поворачивать нельзя — а вдруг заметит! — заболят скошенные до невозможности глаза, но он всё равно не отведёт их от её шеи, на которой — под наспех затянутым хвостом — так неожиданно и так приглашающе высветился в солнечном луче прозрачный ореол золотистых волосков; от её щеки, на которой откуда-то вдруг появился румянец, а ведь его не было ещё минуту назад; от её глаз, которых и не видно почти из-за постоянно спадающей чёлки, и Ирка время от времени станет сдувать эту прядку, смешно вытягивая свои отчего-то припухшие губы, к которым так нестерпимо захочется прикоснуться.

Но прикоснуться он опять не решится, и тогда — очень вовремя, потому что пора уже подумать о чём-то другом — вдруг вспомнит, что мама просила сварить картошку, и они побегут на кухню, и поставят кастрюлю на огонь, и вернутся в комнату, к большому письменному столу, и он пристроится на стуле от румынского гарнитура как будто из прошлой эпохи, а она снова сядет на его тщательно заправленную кровать, и он два раза случайно заденет виском её густые, мягкие волосы, и его два раза ударит током, а она этого даже не почувствует. И очень хорошо, что не почувствует, а то он, наверное, провалился бы сквозь землю. То есть не сквозь землю, конечно, а сквозь пол, прямо на второй этаж. А на второй этаж проваливаться нельзя: там живёт низкозадая вымягрудая тётя Люся, а она депутатша Верховного Совета, и где ж это видано, чтобы к депутатшам Верховного Совета сквозь потолок проваливались влюблённые пятиклассники?

А потом Ирка спросит, что это за странный запах, и он тоже его услышит, и до них дойдёт одновременно: картошка! И они побегут вместе на кухню, и станут гасить пламя, уже вырывающееся из кастрюли, а не из-под неё, и отковыривать от донышка намертво пригоревшие угольки, напоминающие на ощупь рыхлый пластилин, и полотенцем прогонять в форточку серую гарь, но всю выгнать не сумеют, и вернувшаяся с работы мама устроит им выволочку — суровую, конечно, но не так чтобы очень, потому что дети, слава богу, целы, пожара не случилось, а что в кастрюле теперь дырка, так это ладно, это как-нибудь переживём.

А после ужина Ирка уйдёт домой, а он ляжет спать и снова увидит её, и она тоже будет касаться пальцами его волос и губами его губ…