Тополь

Амифон полез под полу плаща, извлекая мешочек с зернами мака. Быстрым жестом я указал на то, что не жую.7 Ветер замер. Распогодилось окончательно. День обещал стать почти летним.

Я смотрел на слегка покачивающиеся мохнатые лапы берез. Я любил наблюдать за природой, но порой мне чудилось, будто природа еще пристальнее наблюдает за нами. За такими Амифонами, доводящими жен, любимых ими коряво и грубо, до наложения на себя рук, за несчастными дочками Амифонов – плодами этой любви, рожденными для того, чтобы стать женами следующих Амифонов и их кулаков закатного цвета, и за Арфирами, чудаками, почему-то возомнившими, что способны помогать Амифонам и их жертвам или хотя бы помочь в будущем схожим людям, лелея хрупкую надежду познать и исполнить свои Поручения. С легким удивлением взирает она на суетливых букашек, закоренелых неумех, снующих туда и сюда по тропкам ее безраздельного владычества с сачками, воображая, будто в их руках петли и что они накинули их на нее. И разочарованно качает она головой, глядя, как эти недалекие обманщики, потирая ладони, завершают свои скоротечные копошения в собственных силках.

– Однажды, – заговорил я, – в мерзлом краю, что лежит на далеком севере, жил мальчик, сын могущественного владыки. Ничто кроме безжизненных пустошей не окружало его город, лишь вездесущие мох и морошка нарождались из каменных недр, и бессменные голод и мрак свирепо простирали свои плети над сутулыми спинами его горемычного народа. Но случилось так, что увлекшись игрой в охотников на болотных птиц с другими детьми, мальчик заблудился. Уже отчаявшись набрести на дорогу из топей, он неожиданно обнаружил себя на удивительной тропке. Трава, устилавшая ее, приветствовала его ярко-зеленым отливом, ничуть не напоминавшим блеклый цвет тамошних ростков, и даже земля под ней казалась мягче. Не в силах остановиться мальчик устремился по ковру тропинки, что вскоре, круто завернув под холм, привела его в невиданную ложбину. Между всхолмьями на длину полета стрелы раскрыл свои объятья чудесный оазис. Пушистые благоухающие побеги деревьев, стройных и могучих словно диковинные башни, имен многих из которых мальчик не знал, пышные кустарники, вьющиеся подобно волосам рабынь-южанок, россыпи удивительных цветков, слепящих обилием красок багряных, рубиновых, янтарных, лазоревых, бирюзовых наполняли его. Но главным дивом все же была земля, черная, как жженая древесина, и душистая, будто свежий хлеб, земля способная выносить и взрастить любое семя. И тут юнец нащупал сливовые косточки. Он уже плохо помнил, когда и как он нашел их в пыльных закоулках дома владыки, зато помнил, что один из воевод его отца, объяснил ему, что это семена плодов сливы, которыми ему с владыкой довелось лакомиться во время одного из походов на юг. «Береги их, – шепнул тогда воевода, обдавая мальчишку душком кислого меда, – носи с собой, пока не найдешь доброй землицы, а если найдешь, зарой и жди. Может, и тебе удастся покушать слив. Только намотай на ус еще кое-что: странная штука, но это не простое деревце. Ты ешь плоды этой сливы и поначалу будто хорошеешь и растешь, но потом начинаешь чувствовать, что тебе все время не хватает. И однажды тебе захочется испить смолы, остерегись делать это, парень. Когда ты решишься на это первый раз, и притронешься к ней с некоторым омерзением от собственного действия, но перевешиваемый желанием, горький сок насытит тебя. Но жажда лишь будет расти, и с каждым разом тебе все сложнее будет утолить ее, в то время как твоя жизнь вывернется наизнанку. Труды и развлечения разладятся, ты начнешь избегать друзей и соратников, и они ответят тебе взаимностью, солнце больше не станет греть твое лицо даже самым ясным утром, и деревце рано или поздно зачахнет, как и ты сам. Не пей сливовой смолы, – договорил воевода, врастая носом в столешницу и окутываясь тяжелым храпом». Мальчик не слишком поверил словам уставшего воина, но косточки сберег. И вдумываясь пока лишь в начало рассказа отцовского сподвижника, в два счета вырыл ямку, поручая почве заветные семена.