Тополя нашей юности

И еще был восторг, смешанный со страхом. Какая это громадина — небо! Кто и когда пересчитает звезды, рассыпанные во вселенной? Кто, какой человек первым ступит на берег далекой планеты? Небо, бездонное небо… Как в это поверить и как с этим согласиться?..

4

Ночь. Зима. В хате все спят. Я отвоевал себе печь. Теперь уже не только потому, что вечно мерзну. На печи можно без опаски отдаваться чтению. От лампы с прикрученным фитилем на середину хаты падает узкая полоска света. Мерно тикают на стене ходики, но с печи не увидишь, который час. Это и хорошо, что не увидишь. Пускай остановится время, пускай забудут про свои обязанности петухи, пускай долго-долго не просачивается в замерзшие стекла сизый зимний рассвет. Я читаю…

Залистанный, с засаленными страницами томик Жюля Верна выдан мне только на одну ночь. Завтра книгу будет читать другой. Не прочитаешь за ночь — вини самого себя. Желающих много, а книга редкая, в библиотеке ее не достанешь.

В трубе воет и стонет ветер, и это для меня наилучший аккомпанемент. В книге тоже неистовствует океан, разъяренные волны вот-вот опрокинут плот, связанный на живую нитку из обломков мачт, а на плоту — бесстрашные путешественники. Люди плывут. К безвестным далям влечет их безудержная жажда нового, неизведанного, неописанного. Вот уже в мерцающем тумане едва прорисовываются зыбкие контуры берега. Что это? Остров, материк или, быть может, просто мираж обессилевших от голода и жажды людей?

Страшно перевернуть страницу. А что, если снова разочарование, если новые сотни миль на безжалостных волнах… без воды, без пищи?

— Ты еще не спишь? Сейчас же туши лампу! Вторые петухи пропели, а он все еще не начитается. Ах боже мой, боже мой! Высох, весь почернел от этих книг…

Это мать. Она книг не читает. Ей неведомы радости, которые только они могут принести человеку. Ее главная забота, чтоб мы, дети, были сыты, одеты, чтобы мы были здоровы. Не нужно расстраивать мать.

— Я сейчас, мама. Осталось две странички. Ты спи, я сейчас…

Тикают на стене ходики, воет в трубе ветер, на сером облезлом валенке разлегся старый, полосатый, как тигр, кот и чуть слышно мурлычет. Время от времени он вздрагивает, шевелит ушами и дерет когтями шерсть своего ложа. Коту, наверно, снятся мыши. Когда он не спит, он к ним безразличен, он уже плохо слышит и плохо видит, и они, зная старческую немощь кота, давно уже перестали его бояться. На жердине висят связки лука. В скупом свете, падающем от лампы, кажется, что это венки, сплетенные из каких-то чудесных заморских растений.

За одну ночь можно пережить несколько жизней, и они западут в сердце отзвуком своих радостей и горестей, взлетов и падений.

Сизый зимний рассвет просится в окно, и я прощаюсь с героями Жюля Верна. Я люблю их, беспокойных бессребреников, их пытливый ум и доброе сердце. Они открыли новый остров, и я счастлив вместе с ними, и этой радости достаточно для того, чтобы после короткого легкого сна подняться бодрым и веселым.

5

Благодаря Жюлю Верну я рано начал путешествовать по миру. Для этого не понадобились ни корабли, ни поезда, ни верблюды, ни мулы. Хватало одной фантазии. После каждой книги Жюля Верна я шагал по дорогам его героев. Это было легко и удавалось в любое время и в любом месте. Обыкновенная, тысячу раз виденная, такая знакомая деревенская улица могла стать новой, вызывающей удивление, стоило только выключиться из течения повседневности. Родные белорусские боры и березовые рощи в одну минуту могли превратиться в тропические заросли, в сибирскую тайгу. Полузаросшая осокой речушка Змейка, петлявшая по лугу за огородами, становилась то Голубым Нилом, то бурливым горным потоком.

Это было ни с чем не сравнимо свободно перемещаться по планете. Исчезало все мелкое, будничное, душа переполнялась восторгом открытий, самопожертвования, подвига. В часы таких путешествий забывались все обиды и сомнения, и я чувствовал себя неким могучим властителем, щедро раздающим людям радость и счастье.

Позже появились живые волшебники, они повели меня по земле с компасом и картой и заставили зорко присматриваться ко всему, что лежит под ногами.

Географию в пятом и шестом классах преподавал Антон Антонович Струк, низенький черный человек с ястребиным, как у турка, носом. С первого урока мы признали в нем человека необыкновенного.

Географ быстро вошел в класс, швырнул на стол туго набитый желтый портфель и, уперев руки в бока, орлиным взглядом окинул притихшие ряды пятиклассников.

— Кагты! — приказал он, сильно картавя. — Геоггафия тгебует точности.

Дежурные бросились за картами…

И сразу началось нечто подобное магии. Антон Антонович ни разу не взглянул на карту. Он стоял к ней спиной. Но его указка, словно живое умное существо, то послушно поднималась на горные хребты, то с необыкновенной точностью прослеживала все течение реки от истока до устья, не пропуская ни одного изгиба, порога, переката.

Позднее мы узнали, что Антон Антонович всюду побывал и все видел. Он никогда об этом не говорил сам. Но это подразумевалось само собой.