Тополиный пух: Послевоенная повесть

— Не хочу.

Но он его все-таки уговорил.

Они вошли в избу, и Васятка стал устраивать гостю постель на деревянном диване.

Сережка рассматривал комнату. Как странно, что здесь он еще ни разу не был. «А ведь Васятка приглашал меня».

Печка упиралась пристроенной к ней лежанкой в железную кровать. Над ее высокой спинкой висела старая пыльная кобура, глядя на которую теперь можно было только предположить, что она когда-то была коричневого цвета. Сережка разглядел это сразу же, как только вошел. Закончив возню с подушкой и одеялом, Васятка спросил:

— Есть хочешь?

— Не… — мотнул головой Сережка.

Когда он заснул, Васятка вышел из дому и направился к его деду. Волноваться же будет старик! Придя, рассказал все, как было, где увидел Сережку и как уговорил его пойти спать в дом. А еще он попросил Петра Васильевича не ругать внука — сделать вид, что ничего не случилось.

— Ну, не пришел — не пришел, — говорил Васятка. — Не ругай только… Прошу тебя…

И Петр Васильевич обещал.

Дед сдержал свое слово. Когда Сережка появился, он ничего ему не сказал, но разговаривать с ним, однако, совсем перестал. В молчании прошло несколько дней. Но вот однажды дед заговорил. Это случилось за обедом, когда Петр Васильевич, черпая из тарелки суп, читал, по обыкновению, газету.

— Вот это правильно! — ударил он пальцами по странице. — Правильно!

— Что правильно? — тут же отозвалась бабушка.

— А вот!

Дед снова ударил по газете.

— Вот! «Предать военных преступников суду», — прочитал он. — Это значит, судить их будут, гадов, всех, кого поймали… И правильно! Только я их не судил бы, а прямо к стенке сразу…

Бабушка перекрестилась:

— Что-то ты, Василич…

— Вот, читай, — потряс дед перед ней газетой. — «Сообщение комитета по расследованию дел и по обвинению главных военных преступников».

Он отыскал в газете строчки и произнес: «…первые их списки будут опубликованы до первого сентября 1945 года…» Жалко, что Гитлера среди них не будет… покончил с собой, паразит. Сдох, говорят, как собака…

— А ребята рассказывали, что он убежал, — вставил неожиданно Сережка.

— Кто? Гитлер? — дед даже привстал.

— Ребята рассказывали… — повторил Сережка.

— Так и дали бы ему убежать, — дед дотронулся до усов. — Сдох, тебе говорят, как собака, — посмотрел он на Сережку и, как бы давая понять, что разговор окончен, положил газету.

Помолчали.

— А кто это у Васятки объявился? — спросил вдруг дед.

— У Васятки? — бабушка оживилась. Кому-кому, а уж ей-то всегда были хорошо известны все новости в деревне. — Художник один…

В Никольском действительно позавчера появился художник. Остановился он у Васятки. Зачем и почему он оказался в их деревне и кем приходился Васятке, никто не знал. Рассказывали всякое, а некоторые даже утверждали, что они родственники. Сам Васятка об этом молчал. Да его, впрочем, не спрашивали — стеснялись, а потом что тут, в конце концов, такого? Приехал в деревню человек, художник, рисовать природу. В другие же места ездят, а почему к ним не могут приехать? Природа у них красивая. Настоящая русская!

Утром художник уходил в лес, рисовал. Ребята видели, как, согнув свою высокую спину перед деревянным ящиком, он водил по холсту кисточкой. Однако к художнику не подходили — смотрели издали и все ждали, что он пригласит сам. Звали его Павел Андреевич…

Сережка, как всегда, после завтрака вышел на улицу и хотел уже было припуститься к речке, но припомнил бабушкино предупреждение насчет какого-то ильина дня, после которого купаться нельзя. «Все это опять какие-то сказки! — решил он. — Почему нельзя, если вода теплая?»

Выбежав из-за скотного двора, Сережка чуть не натолкнулся на высокого человека, который стоял за углом и смотрел вдаль на широкое скошенное поле. Это был тот самый художник, о котором так много говорили в деревне. Рядом с ним стоял Васятка.

— Ух ты! — затоптался на месте художник. — Какой шустрый! Так и сшибить можно…

— Он не сшибет, — мягко сказал Васятка. — Он мальчик хороший, городской.

— Вот как?

Высокий с интересом стал рассматривать Сережку.

— А где ты живешь?

— В Москве.

— В Москве? — Он хотел еще что-то спросить, но Сережка рванул в сторону и мигом устремился к речке.

— Интересное лицо! — удаляясь, услышал он за спиной. А что в его лице может быть интересного? Лицо как лицо.

Подбежав к речке, где уже собрались ребята, Сережка, оставшись в черных ниже колен трусах, потрогал ногой воду, отошел на бугор подальше, разбежался и нырнул в самую глубину.

С берега им любовались, но в реку никто не входил — боялись вроде бы помешать москвичу, а может, не лезли в воду из суеверия. Плавал Сережка отлично. Не по-собачьи, как все в Никольском, а, как говорили деревенские, «с выходкой». Видно, не пропали долгие часы на Москве-реке.

Вернувшись домой, Сережка увидел на столе телеграмму. На плотном листочке было напечатано всего три слова: «Субботу приезжаю Надежда». Ему захотелось тут же спросить, неужели в ближайшую субботу приедет мать, но в доме никого не было. Оставалось только ждать.