Топот шахматных лошадок

— Подожди, — сказал Виталька.

Бабушка не обернулась.

— Подожди, — повторил он почти жалобно. — Сама не верила, а теперь смотреть не хочешь? Я же нарочно ездил за телескопом!

— Некогда мне в игрушки играться, — ответила бабушка и даже не замедлила шагов.

— Это Юпитер! — со слезами крикнул Виталька. — Все равно все видят!

Бабушка скрылась за дверью. Виталька сел на стул и прижался щекой к холодной трубе. Первый раз в жизни он перед ребятами ничуть не стыдился слез.

Потом он встал и начал отвинчивать телескоп. Он ни на кого не смотрел.

Мальчишки и девчонки топтались рядом. Они то совали в карманы, то вынимали озябшие ладони. Постукивали валенком о валенок. Поправляли поднятые воротники. А ведь было не так уж холодно. И, наверно, суетились они просто от неловкости. Трудно, если не знаешь, как утешить человека.

— Да не расстраивайся ты, — сказал Юрка Мячик. — Не смотрит и не надо. Ей же хуже.

— Это она назло, — прищурившись, заявила Виктория.

Может быть, и назло. Витальке от этого было не легче. Потому что все оказалось зря. И телескоп торчал, как пушка, не сумевшая выстрелить.

— Мы-то знаем, что это Юпитер, — негромко проговорила Любочка.

Виталька молчал. Он снял трубу со спинки стула и разозленно толкнул в футляр. Труба не входила: Виталька забыл свинтить портативный штатив с зажимом. Тогда он сунул телескоп под мышку, а футляр взял за ремень.

— Я думал, ты умнее, — спокойно сказал Олик.

— Дома отвинчу, — хмуро объяснил Виталька. — Руки… — Он хотел сказать, что руки мерзнут от металла, но голос был сиплым от стоявших в горле слез.

— Я не про трубу, а про бабушку, — объяснил Олик. — Она же нарочно.

Олик был умным человеком и не кидал слов на ветер. И стоило потратить минуту, чтобы послушать его. Пусть даже ничто не радует и дома ждут одни неприятности, все равно, пожалуй, стоит…

— Когда Галилей изобрел телескоп, монахи тоже не хотели в него смотреть, — сказал Олик. — А кто был прав?

— Галилей! — сказала Виктория.

— Факт, Галилей, — решил Юрка Мячик.

— Не монахи же, — усмехнулся Муха.

— Вот именно, — спокойно продолжал Олик. — Он говорит: «Смотрите! Сами увидите, что никакого царства небесного на небе нет, а планеты — большие и круглые, как Земля». А они: «Не будем и крышка. Все равно ты врешь, ничего в твою трубу не видать».

— Ненормальные! — взмутилась Любочка.

— Не такие уж ненормальные. Понимали, что если посмотрят в телескоп, то признаваться придется: царства небесного не видать, а планеты видать. А им это зачем?

Стало теплее, небо делалось мутноватым. Это начинал в нем хозяйничать южный ветер. Воздух потерял холодную прозрачность, и звезды в нем расплывались и таяли.

А Юпитер горел. Горел по-прежнему чистым золотым огнем. Свет его, не тускнея, пробивал толщу воздуха, пропитанного сыростью теплых ветров, которые похожи на первое дыхание еще очень далекой весны…

Это, можно сказать, конец всей повести. Я его написал заранее, надеясь, что, когда окончание уже готово, легче будет повествовать о «срединных» событиях. Я был уверен, что напишу про них быстро и без особых трудов — план-то вот он, передо мной!

Уверенность моя была такова, что о работе над повестью я даже рассказал в издательстве «Детская литература»: готовьтесь, мол, печатать. В редакции для младшего школьного возраста обрадовались:

— Очень интересный замысел! Пишите скорее! Нам как раз нужна повесть с атеистическим уклоном!

И… во мне включились тормоза.