Торговец тюльпанами

Паулюс был не из тех, кто стерпит обиду. Решительно нахлобучив шляпу, он встал, и кое-кто уже подумал, что регент вот-вот покинет «Чертову западню», но он вместо того вышел в центр крута беснующихся коллег, приблизился к Виллему, взял его за руку, и этот жест, в котором сквозила нежность и который служил явным намеком на нечистоту отношений между двумя мужчинами, распалил тюльпанщиков до предела. В парочку полетели, по счастью никого не ранив, грифельные доски, и, если бы правила не запрещали входить в таверну с оружием, самые отчаянные обнажили бы сейчас клинки — в этом сомневаться не приходилось!..

Дело грозило обернуться серьезными беспорядками. Спас положение, как ни странно, господин Засов — коротышка, не способный усмирить мятежников ни криком, ни ударом кулака. Спас, прибегнув к хитрости: он медленно, с нажимом провел мелом по грифельной доске, раздался пронзительный скрежет, от которого болезненно поморщились не только тюльпанщики, но и многие из тех, кто кутил за стеной. Таким способом удалось навести порядок, все утихли, и, воспользовавшись паузой, поспешил высказаться ван Берестейн:

— Позор вам, торговцы тюльпанами! Позор коллегии Красного жезла и горе ее законам! Что подумает о вас этот юноша, которого вы только что осмеяли и освистали? Что он, выйдя отсюда, сможет рассказать о харлемских цветоводах, обошедшихся с ним так грубо? Лично я думаю, что он назовет вас плутами, мошенниками и ворами… И будет прав! Потому что только прохвосту и мошеннику впору предложить три флорина шестнадцать стёйверов за луковицу, купленную мною здесь же за сумму в тридцать раз большую, и ведь я ее еще задешево купил! Почему бы лучше попросту не обокрасть новичка? Почему бы не усыпить его и не обобрать спящего?

С этими словами ректор изобразил, будто втыкает нож в бок Виллема, а тому даже не особенно пришлось притворяться, что сию минуту рухнет. Жест первого и состояние второго заставили зрителей содрогнуться. И вот тогда-то Паулюс, выхватив луковицу из рук все еще изучавшего ее потенциального покупателя, показал ее всем.

— Тюльпанщики, собратья мои дорогие, вот посмотрите на луковицу сорта Admirael Van Engeland, о которой идет речь. Она недавно взвешена, вес ее составил сто шестьдесят четыре грана, согласитесь, это великолепный образчик, и я бы даже сказал — исключительно ценный. Найдется ли здесь кто-нибудь, кто пожелает это оспорить?

Члены коллегии переглянулись, пытаясь понять, хочет ли кто-то возразить, однако ничье намерение не оказалось достаточно явным, и все промолчали.

— Так вот. Я купил эту луковицу за девяносто восемь флоринов. Когда она сменила владельца, цена ее возросла до двухсот шестидесяти четырех гульденов. Затем, когда в моду вошли цветы с пурпурными прожилками, стоимость луковицы опять почти удвоилась, и стоила она тогда четыреста шестьдесят гульденов. Ну и сколько же по-вашему можно отдать за нее сегодня? Шестьсот флоринов? Семьсот?

На ректора снизошло озарение: только что он выхватил луковицу из чужих рук, а теперь покусился на грифельную доску, отобрав ее у секретаря и не дав тому пошевелиться, послюнявил палец, стер самую низкую ставку, вписал вместо нее только что самим же им названную — семьсот гульденов, а затем стер и высшую ставку.

— Немедленно верните мне доску! — потребовал ее хозяин, пытаясь вернуть себе свое имущество, но попытка успехом не увенчалась: руки у господина Засова были короткими, а ректор высок и обширен, так что сколько доска ни кружилась над головой секретаря, он никак не мог до нее дотянуться.

— Что вы себе позволяете, Берестейн? — возмутился кто-то в заднем ряду.

Паулюс приставил ладонь к уху, словно не расслышав.

— Насколько мне известно, луковица еще не продана? Стало быть, еще можно поднять ставку? Последняя цена была три флорина шестнадцать стёйверов? Ну а я даю больше: семьсот флоринов!

— Что? Вы набавляете цену?

— Имею право. Я хочу выкупить луковицу, а заодно спасти честь харлемских тюльпанщиков! И да не посмеет никто сказать, что коллегия Красного жезла грабит новичков!

— Ну, это уж слишком! — вспылил старейшина тюльпанщиков, единственный, кто, не сняв шляпы, восседал в кресле. — Раз так — я повышаю ставку. Семьсот двенадцать гульденов!

— Семьсот пятьдесят! — со смехом подхватил Паулюс.

— Восемьсот!

— Восемьсот пятьдесят! — заорал кто-то.

— Девятьсот!

— Тысяча флоринов! Тысяча!

Последний возглас донесся из того угла зала, куда не попадали отсветы камина и где огромная, просто невероятных размеров трубка из Гауды[31], то и дело вспыхивая, высвечивала кувшин с вином, сплющенную фетровую шляпу, грифельную доску и мел на столе, а над всем этим — лицо бородача с веселыми морщинками. Моряка в нем все признали сразу — даже не столько по одежде, сколько по выдубленной коже и обгрызенным ногтям, — но каково его положение на корабле, никто не понял, и поначалу им пренебрегли:

— Ради бога, сударь, мы тут говорим о серьезном деле!..