Торговцы плотью

Поразительная старая постройка, изначально предназначавшаяся под студии художников. Паркет в гостиной и кафельный пол в ванной. Потолки в двенадцать футов высотой, ореховые панели на стенах. Раздвижные двери с бронзовыми ручками и замками. Подоконники, как водится, обтянуты бархатом.

В квартире Мейбл была одна спальня, и платила она за нее тысячу двести пятьдесят в месяц. Такие вот денежки, ясно? А поскольку она не работала, я понял, что текут они от папы и мамы из Канзаса. Папа, по ее словам, — владелец каких-то там силосных ям или башен, или чего-то в этом роде.

Она обставила квартиру в стиле Армии спасения — огромные кресла и кушетки, почти столь же древние, как сам дом. Множество ситцевых и кретоновых покрывал. Несколько хороших старинных безделушек, но в основном — хлам. Много живых красивых цветов. Поцарапанное пианино. Единственный кондиционер в окне спальни.

Она отрекомендовалась хорошей поварихой, но мне казалось, ее таланты ограничиваются пирогами и салатом из шпината. Заглянув на кухню, я понял, что к еде она относится серьезно.

Кухня была почти такой же большой, как в «Питер-Плейс», и на верхней полке стояло столько горшков и кастрюль, что хватило бы на весь Южный Бронкс. Двойная раковина, длинный стол, отдельная стойка для резки мяса, холодильник и морозильник, мощная газовая плита, микроволновка.

— Я просто люблю готовить, — сказала она.

— Я просто люблю поесть, — сказал я, демонстрируя одну из лучших своих гримас в духе Граучо Маркса.[44] Но она не откликнулась на шутку.

На обед были поданы половинки авокадо, фаршированные крупными ломтями крабового мяса и кусочками жареного миндаля. Салат — смесь китайской капусты и водяного кресса с грибами и чуточкой цикория. Необыкновенного вкуса соус. Фисташковый, что ли.

Но главное блюдо — медальоны из телятины, нарезанной тоненькими, как бумага, кусочками, тушенной с луком-шалотом в масле и марсале.[45] Стручки свежей зеленой фасоли подавались холодными с круглешками канадского бекона. На блюде вперемешку лежали простые и сладкие картофелины не крупнее шариков для детской игры, сваренные, а потом обжаренные до хруста.

Хлеб Мейбл пекла сама, он был похож на французские булочки, намазанные сладким маслом.

На десерт — греховно искусительное шоколадное мороженое, сбрызнутое ликером «Калуа», осыпанное крошками горького шоколада, увенчанное шапкой свежевзбитых сливок.

Памятный обед. Одно плохо: в пещероподобной комнате стояла такая дьявольская жара, что мне чуть не стало дурно. Большие окна были распахнуты настежь, но снаружи вливались волны летнего зноя, и мне казалось, будто я обедаю в сауне.

В конце концов я уговорил Мейбл послать пирожные к черту, лишь бы не включать духовку. Сначала мы прикончили охлажденное шабли, потом стали бросать в «Поммар» кубики льда, что было истинным варварством по отношению к благородному вину.

Поэтому я был страшно рад, что обед закончился и можно подняться, отклеив зад от стула. Я помог Мейбл убрать со стола и, пока она выбрасывала остатки еды и мыла тарелки, вернулся в гостиную.

Думал я лишь об одном: когда можно, не нарушая приличий, затащить ее в спальню. Не потому, что меня пожирала страсть, а потому, что в спальне был кондиционер. А пока я расхаживал по комнате, размахивая руками и вертя шеей в мокром воротничке.

Пианино было старым и исцарапанным, но когда я взял несколько мягких аккордов, оно зазвучало прекрасно. Возле него стояла открытая этажерка, набитая нотами. Приглядевшись, я обнаружил едва ли не все произведения Виктора Херберта, Джорджа М. Кохана, Рудольфа Фримла, Зигмунда Ромберга и Джерома Керна[46].

— Зачем тебе все это? — спросил я вошедшую Мейбл.

— Я приехала в Нью-Йорк учиться пению, — объяснила она. — На профессиональной сцене пока не выступаю, а пою в одном сказочном любительском ансамбле, что исполняет арии из оперетт. Мы даем бесплатные концерты в церквях, частных лечебницах, в школах, в больницах и всяких таких местах. Такое удовольствие, просто чудо!

— Представляю, — без особого интереса бросил я. — Мейбл, ничего, если я сниму пиджак?

Не дожидаясь разрешения, я скинул пиджак, ослабил галстук, расстегнул воротничок и манжеты.

— Не знаю, как ты живешь тут без кондиционера, — буркнул я.

— А я обычно хожу голая, — хихикнула она. — Дурацкая привычка.

— Хотелось бы посмотреть, — ответил я чисто автоматически, как сделал бы на моем месте любой мужчина.

Я и не ожидал, что она мгновенно сбросит одежду, расшвыряв в разные стороны платье, лифчик, трусики и туфли. Потом уперлась руками в бедра, склонила головку и послала мне дурацкую улыбку.

— Так лучше?

Широкие окна раскрыты, жалюзи подняты, занавеси откинуты. Напротив, на Пятьдесят седьмой улице — огромный офис. Света в нем не было, но если бы даже там собралась толпа парней с биноклями, ей было бы все равно.

— Хочешь, спою тебе что-нибудь? — с надеждой спросила она.

— Конечно, — мужественно ответил я. — Приятно будет послушать.

Я присел на край кушетки, не желая пятнать обивку мокрым от пота задом. Она принялась листать ноты, потом сказала:

— Вот это мне нравится.