Торт немецкий- баумкухен, или В тени Леонардо

Но едва заканчивалось это пение, наступал черёд танцам. Признаюсь сразу, любезные читатели, мне — немцу, как ни странно, с детства особенно были любы разудалые пляски крестьян. Помню, мы с Николенькой по праздникам убегали в деревню, садились где-нибудь в сторонке прямо на траве и часами наблюдали, как водят хороводы девушки и какие выделывают коленца в плясках мужики. Я просто диву давался — откуда что у них бралось: ведь только несколько дней назад они с зари до зари, не разгибаясь, трудились на господских полях или на винокурне, а сейчас выглядят такими сильными и красивыми… Эта любовь к русским пляскам осталась у меня на всю жизнь.

— Лиза, Даша, — не выдерживал я. — Потанцуйте!

— В круг, в круг, — подхватывали мою просьбу остальные.

И на освободившееся на поляне пространство выходили две прелестные юные девушки- цыганочки. Они тоже были из крепостных, как и музыканты, но имели от всех отличие в том, что умели удивительно плясать, как тогда говорили, «по-русски». Мне казалось, что девушки эти сами имеют огромное удовольствие от своего умения. Они не заставляли себя просить, а тут же выходили в круг и начинали плясать, сначала в медленном темпе, а потом всё более и более ускоряя пляску, точно попадая в такт музыки. Это доставляло несказанное удовольствие всем, бывшим здесь, да такое, что даже Гаврила Романыч Державин в одном из своих стихотворений, посвящённых этим вечерам у Львовых, написал вот такие строки:

«…Пусть Даша статна, черноока

И круглолицая, своим

Взмахнув челом, там у потока,

А белокурая живым

Нам Лиза, как зефир, порханьем

Пропляшут вместе казачка,

И нектар с пламенным сверканьем

Их розова подаст рука».

Николай забрал в город этих девушек, взяв на себя обязательства об их воспитании. Они служили у Львовых горничными и были очень привязаны к своим хозяевам. Не отходили от постели тяжело заболевшего Николая, он умер на руках у Лизы.

Не могу удержаться, чтобы не добавить ещё вот что. Когда Львов окончательно переехал в Москву, а затем и в Никольское, Боровиковский переселился в гостиницу и очень скучал летом в опустевшем Петербурге. Я пригласил его к себе на дачу, и он с радостью принял моё приглашение. Длинными, светлыми вечерами я поднимался к нему в мансарду, где он поселился, куда перевёз свои мольберты и где трудился целыми днями. Конечно, к изобразительному искусству я не имею никакого отношения, единственным моим просветителем в этих вопросах был Николай Львов, в пору нашей юности обучавшем меня лепить замки и дворцы из теста и крема. И, конечно, давнее моё общение с Левицким при создании портретов смолянок тоже сыграло свою роль в моём художественном образовании. Но, как ни странно, моё невежество не смущало Боровиковского: он показывал мне миниатюрные портреты случайных знакомых, писанные маслом на картоне, меди, цинке и дереве…Недавно он закончил портрет императрицы на прогулке. Любезным моим читателям, конечно, он прекрасно знаком — на нём изображена пожилая дама, одетая по-домашнему, прогуливающаяся осенью в парке со своей любимой собачкой. Именно с этого портрета императрицы началась головокружительная карьера Боровиковского. Не прошло и десяти лет, как он стал главным портретистом Петербургской знати. Но он часто писал портреты и простых людей. И я с гордостью сообщаю Вам, что первым, кто увидел двойной портрет горничных Львовых, милых девушек «Лизыньки и Дашиньки» на цинковой пластинке, был я, поскольку писался он Боровиковским на моей даче.

Но идиллия в Никольском закончилась довольно быстро.

На Львовых посыпались одни несчастья за другими. Во вновь отстроенном доме в Никольском умерла Прасковья Фёдоровна, любимая матушка Николая. После рождения младшей дочери Прасковьи тяжело занемогла Мария Алексеевна: у неё случилась родильная горячка в самой тяжёлой форме. Она потеряла память, никого не узнавала и долгие месяцы находилась в нервно-психическом расстройстве. Как переживал при этом Николай, я даже описать вам не могу. В тот же период он каким-то образом сломал правую руку и самостоятельно даже одеться не мог. Именно в это тяжёлое время у него впервые начали болеть глаза, что лишило его возможности читать, что для Николая было сильнее всякой казни. На него было очень тяжело смотреть — за один год он состарился на десять лет. Как только полегчало Марии Алексеевне, супруги выехали в Никольское, а там снова наступило ухудшение. Кое-как справились с этими напастями. Мы с Наташей приезжали к ним однажды, совсем ненадолго, только чтобы проведать друзей, но не докучать им, не утомлять своим присутствием. Тем не менее на душе немного полегчало после этой встречи — Львовы понемногу поправлялись душевно и физически.