Торжество возвышенного

Я наотрез отказался, решив сам дежурить у ее постели. Поэтому пришлось на время бросить работу в «Фейсале». Восполняя материальные потери и думая о предстоящих тратах, я продал холодильник. Я стал сиделкой Тахии и кормилицей Тахиру, которого поил искусственным молоком. Полностью отдался уходу за ними. Я изолировал Тахира в другой комнате. Здоровье Тахии, в отличие от состояния ребенка, стало улучшаться. Движимый любовью и благодарностью к женщине, которая одарила меня лаской и окружила добротой, я делал все возможное. На исходе третьей недели Тахия немного окрепла и поднялась с постели посидеть в кресле в лучах солнца. Ее красота и жизненная сила поблекли, она постоянно спрашивала о ребенке. Я успокоил ее, хотя Тахир был действительно нездоров. Пока я был на работе, с восьми вечера до двух часов ночи, о нем некому было позаботиться. Я надеялся, что Тахия встанет, чтобы избавить меня от этого бремени, но ее состояние резко ухудшилось, пришлось вызывать врача. Он сказал:

— Не следовало подниматься с постели… Это рецидив, часто бывает, но без особых последствий…

С удвоенной печалью и утроенной решимостью я вернулся к своим обязанностям сиделки. Я рассказал о своем положении Умм Хани, и она предложила сидеть с Тахией, пока меня нет дома. Доктор приходил к нам несколько раз, однако сердце мое сжималось в предчувствии предстоящей беды.

Я спрашивал себя, опустеет ли для меня мир без Тахии? Переживу ли я как личность смерть Тахии? Я разрывался между ней и ребенком, которому становилось все хуже. Беспокоился, что деньги утекают как песок сквозь пальцы. Что же еще можно продать? Будто прощаясь, я стал задерживать свой взгляд на ее бледном увядающем лице. Я вспоминал нашу прекрасную любовь, и свет меркнул в моих глазах.

Последнее предзнаменование я получил, стоя за дверью квартиры. Я возвращался из театра. Нажал на звонок. До меня донесся голос рыдающей Умм Хани. Сознание помутилось перед встречей с неотвратимой судьбой, и я открылся настежь безутешному горю.

* * *

Через неделю после смерти Тахии следом за ней ушел Тахир. Этого ожидали, врач, ничего от меня не скрывая, предсказал его смерть. У отцовства не было шанса закрепиться в моем сердце. Его мучительное пребывание на этом свете причиняло мне не проходящую боль. Эти дни мне запомнились только рыданием Тарика Рамадана. После того, как высохли мои слезы, пролитые в одиночестве, на людях я уже сдерживал себя. А надрывный громкий плач Тарика Рамадана привлекал внимание коллег по театру. Я задавался вопросом, что это значит? Любило ли ее это животное, которое переехало в дом к Умм Хани, чтобы играть в любовь? Я спрашивал себя о причинах его стенаний не только как вдовец, но и как драматург, ибо и в беспамятстве страдания я не забыл о своих тайных амбициях!

* * *

Вот оно, одиночество. Дом пуст, но в нем тесно от воспоминаний и призраков. Сердце разрывается от чувства вины и горя. Беспощадная реальность с каменным ликом говорит мне неслышным голосом, что все, что я замышлял, сбылось. Я хочу забыть об этом, даже ценой еще более горькой печали. Однако когда страдание достигает предела и касается самого дна, оттуда пробивается свет облегчения. Ох… Возможно, Тарик тайно смеялся в глубине души, демонстрируя соболезнующим свои безудержные слезы. Вот оно, одиночество. С ним печаль, терпение и противостояние. Мне предстоит прожить испытания аскетизмом и гордыней. Погрузиться в работу так, чтобы умереть. Я приступил к созданию пьесы «Притон в старом доме». Внезапно на меня нахлынули такие отчетливые воспоминания, что я увидел Тахию как живую. Меня осенила новая идея. Пусть старый дом будет местом действия, пусть притон будет судьбой, люди останутся те же, но в сущности это будет фантазия, а не реальность. Что из них сильнее? Безусловно, фантазия. Правда в том, что полиция нагрянула в дом, что болезнь унесла Тахию и ее ребенка. Но есть и другой убийца — это мое воображение. Оно сообщило в полицию, оно убило Тахию, оно же сгубило младенца. Настоящий герой пьесы — воображение. Вот, в чем драматизм обстоятельств. В этом будет мое признание, и в этом будет искупление моего греха. Так я впервые напишу настоящую пьесу. Думаю, Сархан аль-Хиляли выбросит ее. Он и иже с ним посчитают, что я признаюсь в правде, которая лежит на поверхности, а не в скрытом замысле. Однако все это — ничтожные потери на пути к искусству, на пути к очищению. На пути борьбы, необходимой человеку, родившемуся и выросшему в грехе и твердо решившему восстать.

Меня охватила творческая горячка.

* * *

В назначенный час я направляюсь к Сархану аль-Хиляли. Месяц, который он взял на ознакомление с пьесой, прошел. Сердце бешено бьется. На этот раз отказ будет последней каплей отчаяния. Однако в его глазах я увидел загадочную улыбку, перевернувшую мою порабощенную горем душу. Исполненный надежды, я присел по его знаку. Он произнес громогласным голосом:

— Наконец ты написал настоящую драму…