Тоска по дому

Папа глубоко вздохнул (я это почувствовал, потому что постель приподнялась и снова опустилась) и ничего не ответил.

Мама тоже молчала. Я понял, что ссора, начавшая скапливаться над моей кроватью, потихоньку рассасывается.

Через некоторое время папа сказал:

– Ты знаешь, а он прав. Мы действительно должны попробовать вернуться к тому, что делали раньше. – Прочистил горло и добавил: – Например, к нашим поездкам. Или к танцам…

– Я не смогу, – вздохнула мама. – Каждое место напоминает мне о нем. Тель-Авив из-за моря. Мертвое море из-за того раза, когда он открыл глаза в воде. А Кармель из-за питы с лабане. Помнишь?

– Он расправился с ней в три укуса, да? – ответил папа.

– Разве я смогу? – сказала мама. – Как я туда поеду? Как только мы поедем мимо Зихрон Яакова, я начну задыхаться. Но даже если мне удастся с собой справиться, то что мне делать на въезде в Хайфу? Там военное кладбище, а по пути к горе Кармель не то три, не то четыре памятника детям, погибшим в автокатастрофах или в терактах. В этой стране так повсюду. Здесь смерть ходит за тобой по пятам.

– Да, – вздохнул папа.

Они оба молчали. У меня зачесалась шея, но я терпел изо всех сил и не шевелился. Пусть думают, что я сплю.

– Так давай уедем отсюда, – произнес он наконец, и кровать с его стороны скрипнула.

Я сразу понял, о чем он, и мама наверное тоже, но она все равно спросила:

– Что ты имеешь в виду?

– Уедем, – ответил папа. – Я продам свою долю в бизнесе. Продадим дом. Уедем.

– Что? – охнула мама. – За границу? Навсегда? Ты с ума сошел! И куда ты думаешь переехать?

Кровать со стороны папы снова скрипнула.

– Не знаю, – сказал он. – Есть разные варианты. Я еще не все до конца продумал. Например, к твоей сестре, в Австралию.

– К моей сестре? – слишком громко переспросила мама. – С чего вдруг к моей сестре? – И замолчала. Кровать скрипнула с ее стороны. Через несколько секунд она снова заговорила, и ее голос звучал удивленно и одновременно сердито: – И давно ты носишься с этой идеей?

– С неделю, – ответил папа. – Может, две. И я с ней не ношусь. Просто несколько раз об этом думал.

– Почему же ничего мне не сказал?

– Я же тебе объясняю, что я сам пока не… Я пока только… И вообще, я боялся, что ты разозлишься. Скажешь, что я хочу сбежать. Что я сбегаю.

– Никогда в жизни я бы так не сказала. И потом, с каких это пор ты стал таким трусом?

– Я не… – ответил папа. – Но…

И оба они замолчали.

– Жалко, что ты сразу не поделился со мной, Реувен, – после паузы тихо сказала мама. – Жалко, что ты все всегда держишь в себе.

– Вот, теперь поделился, – сказал папа.

Мама немного подвинулась на кровати и сказала:

– Да, теперь поделился.

(По ее тону было ясно, что «теперь» означает «слишком поздно».)

Прошло еще несколько секунд.

– Глупости это, – снова заговорила она. – Об этом не может быть и речи. Тащить Йотама в чужую страну? А главное, даже если мы переедем, Реувен, ничего не вернется. Ты же не думаешь, что, как только мы приземлимся в Австралии, все станет хорошо? Если ты на это надеешься, то напрасно. Этот комок, он во мне. Понимаешь, Реувен? В моем теле.

– У меня тоже, но… – сказал папа. – И закашлялся. Таким легким кашлем, какой у него бывает перед приступом.

– Не знаю… – сказала мама и похлопала ладонью по матрасу. – Не очень-то я в это верю. В этот фокус с Австралией. Что мы забыли в этой Австралии? И с Мириам надо поговорить, ты об этом подумал? Не факт, что их это обрадует.

Мне хотелось сказать им: «А вы не думаете, что до того как говорить с Мириам, надо поговорить со мной? Может, я не хочу уезжать? Может, меня это тоже не обрадует?». Но я не мог подать голос, потому что до того притворялся спящим. И я издал что-то вроде рыка, словно злая собака.

– Мы мешаем ему спать, – сказала мама.

– Да, – ответил папа. – Лучше перейти в гостиную.

Мама наклонилась – я почувствовал ее дыхание – и поцеловала меня в лоб.

Затем я услышал шаги. Шарканье четырех ног. Скрипнула, закрываясь, дверь. Я на всякий случай выждал еще немного и открыл в темноте глаза.

Я увидела его на улице: он совал за «дворники» штрафную квитанцию, а затем набирал что-то на устройстве, свисавшем у него с шеи. Думаю, меня привлекли его волосы, мягкие, как у старика, хотя он был молод.

– Простите. – Я приблизилась к нему.

Как видно, он привык, что ему вечно выказывают недовольство, и тут же перешел в глухую оборону:

– Извините, но я ничего не могу сделать. Штраф уже выписан, и его нельзя отменить. Если хотите, обращайтесь в муниципалитет, может, там его отменят.

– Да это не моя машина, – объяснила я.

Он впервые посмотрел мне в глаза и удивленно воскликнул:

– Не ваша? Так чего же… Чего вы хотите?

– Я хотела бы… – нарочно медленно начала я, желая продлить его – и свое собственное – напряженное ожидание. – Я хотела узнать, нельзя ли мне вас сфотографировать?

– Меня? – удивился он и быстрым, почти незаметным жестом пригладил свои светлые волосы.

– Да, вас.

– Извините. – Он с интересом взглянул на мою камеру. – Но нам запрещено фотографироваться для газет. Есть распоряжение начальника отдела. Мы не имеем права без разрешения общаться с журналистами.