Тоска по дому

Хрясь! Моше Закиян просыпается от удара тупым предметом в лоб. Открывает один глаз. Открывает оба. Мгновение пребывает в недоумении. За пределами своего дома, накрытый пуховым одеялом, лежа на матрасе. Вдруг он замечает газету, черное на белом. Он ощупывает свой лоб в месте удара. С места, где он лежит, вполне можно прочитать заголовки: что-то о предосторожности. Очень холодно, и он плотнее закутывается в одеяло. Медленно, медленно рассеиваются утренние тучи над его мыслями, и восходит солнце памяти. Ему очень не хочется просыпаться. У них действительно было несколько дней затишья. Он починил протекающий кран над раковиной. Сима испекла пирог. Он читал детям книжки. Она с тоской смотрела на него из гостиной. Казалось, что оба они решили оставить эту тему, пока не утихнет буря. Но вчера, как выясняется, она отправилась с Ноа, студенткой, в детский сад на улице Пророка Илии. И вернулась оттуда, о-хо-хо, в боевом настроении. Он сидел в гостиной, обняв подушку. Молча принял первый залп упреков и насмешек. И второй залп. С каждой секундой он все больше нервничал. Наконец он ответил ей, все еще стараясь не обидеть. Но она, вместо того чтобы вникнуть в его доводы, набросилась на него за то, что он не так произнес одно слово.

– Не «красивше», а «красивее», – сказала она с насмешливой улыбкой, – пора бы тебе знать.

А он еще крепче сжал пустой стакан из-под сока и процедил:

– Говори по делу и не морочь мне голову.

Но ее было не остановить. Она повернулась к нему – на ее розовом фартуке красовались два масляных пятна. Она подошла ближе, обдав его брызгами воды:

– Ты не понимаешь, Моше, в том-то и дело. Если ты хочешь, чтобы и он так говорил, действительно поменяй ему садик.

Если бы только, думал он, пересчитывая, что и где у него болит, если бы он тогда притормозил, спал бы ночью в теплой постели. Если бы он вовремя вернул разговор в нормальное русло, можно было бы прийти к соглашению. Но нет. Он погнал свой автобус, пышущий злостью и гневом, на красный свет. Как «так»? Что значит «так говорил»? Он не понимал: «Что плохого в том, как я говорю?»

– Поговори со мной, – обращаюсь я к Ноа, – я хочу тебя послушать.

Но она отодвигается к краю кровати и съеживается. Поджимает под себя длинные ноги; черные волосы падают на лицо и закрывают шею. Уместный в Пурим яркий свитер, который она надела сегодня в Бецалель, внезапно смотрится нелепо. Из-под юбки выглядывают бедра – белые, аппетитные, – но сейчас не до них. По-видимому, работы, которые она сегодня сдала, были приняты плохо. Я приближаюсь к ней и заключаю в объятия. Вернее, я обнимаю воздух вокруг нее. Она дрожит между моими простертыми руками. Кажется, плачет. Как в песне Боба Дилана: «Она шествует как женщина. Целует как женщина. Но если сломается, то сломается, как девочка». Я прижимаю ее к себе и шепчу на ухо:

– Брось, что они понимают? Кто вообще идет преподавать в Бецалель? Те, у кого не хватает таланта. И они вымещают на вас свои фрустрации! – Дрожь усиливается. Я пытаюсь зайти с другого конца: – Ты знаешь, что я верю в тебя, верно? Верно или нет? – Она кивает легким, почти незаметным, но обнадеживающим кивком. Я целую ее в открытую часть щеки. Мои губы задерживаются на соленой коже. – Нони, я действительно считаю, что у тебя был отличный проект. И твои одногруппники тоже так считают. Одному преподавателю он не понравился, и что? Через пять лет, когда он захочет посетить твою выставку в Нью-Йорке, скажешь ему, что сожалеешь, но все пригласительные у тебя закончились. Хорошо?

На соленой щеке появляется тень улыбки. Появляется и исчезает. Я продолжаю фантазировать:

– Ты будешь бродить среди своих фотографий, не говоря ни слова, только прислушиваясь к восхищенному гулу этих нью-йоркских вонючек. А рано утром мы встанем, купим газету Times, и там будет обзор твоей выставки под заголовком: «Самый большой израильский сюрприз после операции в Энтеббе». Или что-то вроде того. А в тексте особо отметят блестящий проект, посвященный религии и Богу. И красивые ножки художницы.

Шлеп!

Одна из этих красивых ножек бьет меня по колену.

– Прости! Не ножки, а ее творческий потенциал!

– А что, если мою выставку в Нью-Йорке тоже смешают с грязью? – спрашивает она и переворачивается на спину. Она больше не сжата в клубок. Больше не плачет. И устремляет на меня полуобиженный-полублагодарный взгляд своих красивых глаз.

– Тогда мы вернемся в «Хилтон», – предлагаю я, – помнем немного им простыни. А ты начнешь работать над следующей выставкой. О’кей?

– О’кей, – соглашается она. И после краткой паузы, совершенно серьезным тоном, спрашивает:

– Ты правда будешь любить меня, даже если я буду толстой вечной неудачницей?

После того как Амир высасывает из Ноа всю ее обиду, часть ее остается в нем.

И накапливается в глубине живота.

Так на него действует закон сохранения печали.