Тот, кто ловит мотыльков

– А кто же еще, раз лежит в церковной ограде! Только священников так хоронят.

– Глупый ты мужчина. Афанасий Дубягин это, светлая ему память. Много жертвовал на нужды села и церкви. Потому здесь и лежит.

Аметистов надолго замолчал. Должно быть, подумала Ксения, обиделся на глупого мужчину.

Кулибаба отошла к могиле. Она, кажется, считала диалог законченным, однако он последовал за ней, разве что не наступая на пятки. Девочка подползла еще ближе, вжалась в траву. Жалко, что нельзя ему врезать! А еще лучше – кинуть яйцом в гладкую харю!

Она представила, как стекает желток по шубейкинскому носу, и ухмыльнулась.

– Ты за мной очередь занял? – осведомилась Кулибаба. – Боишься на кладбище опоздать или как?

Аметистов, сконфузившись, немного отстал.

Старуха разложила цветы на могильной плите, перекрестилась, косясь в сторону Аметистова, но тот не понял ее молчаливого призыва или сделал вид, что не понял. Он тоже старательно перекрестился. Ксения от отвращения даже язык высунула. Почему Кулибаба не огреет его по загривку? Не скажет: «Пошел вон, троглодит»? Бабка часто твердила, что когда человек хочет побыть в одиночестве, обязательно нужно его оставить, иначе он может озвереть… А на Кулибабе прямо-таки большими буквами написано, что она не желает оплакивать своего прадедушку в компании Аметистова.

Интересно, какой он был, это прадед? Высокий, большеухий, как Валентин Борисович? Или толстяк? Если купец, то, наверное, бородатый и с выпирающим животом. Вот про Аметистова даже нельзя сказать, тонкий он или толстый. Никакой!

Старуха пошла прочь. Сухая трава хрустела под ее ботиками. Аметистов, к удивлению Ксении, остался на маленьком кладбище.

После ухода Кулибабы он сделал поразительную вещь: во-первых, бухнулся на колени возле надгробия, прямо в траву. Во-вторых, сбросил цветы. «Ах ты подлец!» – мысленно обругала девочка. Затем достал телефон. До слуха Ксении донесся отчетливый щелчок. «Фотографирует зачем-то…»

За спиной послышалось шумное сопение. Цыган! Она испугалась, что ее разоблачат, но пса интересовала не она, а Аметистов.

– Гав! Гав!

– Заткнись, – коротко приказал Аметистов. Это был третий по счету голос, не такой лживый, как предыдущие. – Пшел отсюда! Погань…

– Гав! Гав! Гав!

Аметистов обозвал пса бранным словом, сделал еще несколько снимков и, наконец, убрался, ругаясь под нос. Цыган с видом победителя улегся на ступенях.

Выждав на случай, если Аметистов вздумает вернуться, девочка выползла из кустов, тряхнула головой. С волос посыпались подсохшие розовые цветки иван-чая.

– Привет, Цыган!

Пес лениво вильнул хвостом и задремал. Ксению он считал за свою и никогда не повышал на нее голос. Она хотела было потеребить его за уши – они внутри мягкие-мягкие, точно бархатные кармашки! – но вспомнила бабушкино предостережение и вздохнула. Цыган, наверное, тоже хочет побыть один.

Георгины валялись на траве. Ксения подняла один, осторожно провела ладонью по фиолетовой шапочке. Лепестки вроде бы колкие, а в то же время нежные. Смешно!

Она бережно собрала цветы и положила на могилу. Надгробие глубоко ушло в землю, местами раскрошилось, а с год назад на нем появилась глубокая трещина. Оно выглядело как заплесневелый ломоть ржаного хлеба. Ксения однажды специально оставила кусок, чтобы посмотреть, как будут расти споры. Хлеб из черного стал серо-зеленым – точь-в-точь как эта плита, под которой похоронен Афанасий Дубягин.

Буквы вытерлись. Годы жизни тоже. Не разобрать ни имени, ни даты.

2

Маша бессмысленно побродила по комнатам, даже поднялась на чердак, постояла, прислушиваясь к свисту ветра в разбитом окне. Почему Татьяна за год не вставила стекло? Маша примерила ее жилище на себя – морщась, точно человек, влезающий в колючее и слишком тяжелое суконное пальто. Ей было бы неуютно жить в доме, где из оконной глазницы торчат осколки.

Она подошла к окну, тронула пальцем острый край запылившегося стеклянного треугольника и порезалась. Держа палец во рту, спустилась вниз, промыла ранку, заклеила пластырем. «Знала ведь, что порежусь – и все равно полезла. Зачем?»

День представился как цепочка бессмысленных действий. Вот и еще одно звено. Теперь этот чертов порез будет напоминать о себе неделю, прежде чем заживет…

Машу вдруг охватила сонливость. Как будто на стекло, которым она порезалась, был нанесен специальный усыпляющий состав. Она доплелась до дивана, набросила вместо одеяла старую фланелевую рубашку, успела подумать, что под старыми вещами почему-то спится лучше, чем под новыми, – и провалилась в глубокий сон.

Ей приснился лес. Орешник, затянутый паутиной, шлагбаумы еловых веток. Маша подныривала под них и пробиралась дальше. Во сне у нее была какая-то цель. Ее движение сквозь лес было осмысленным, как у пловца, ныряющего за сокровищем.

Стоило ей подумать об этом, как она увидела того, за кем пришла сюда. Женская фигура – высокая, в длинном красном платье – появилась и снова пропала за деревом. «Марина! – крикнула Маша. – Марина, подожди!»