Тот, кто назначен судьбой

– Ну, вы… – хмыкнула и покрутила она головой, – все из одного лукошка. Это точно! Мой замечательный инструктор сказал то же самое, практически слово в слово: и про лучший вид единоборства для девочек, и про уступать и философию.

– И как, ты его послушала? – с большим любопытством спросил Тимофей.

– А куда деваться, – вздохнула она. – Четырнадцать лет занятий, все высшие регалии. Но я сейчас о другом. Ты же знаешь, что на территорию части не пускают даже родных и близких военнослужащих, а я проходила туда как к себе домой по программе «Подрастающая смена» и всяким иным программам для детей. Только они все на полигоне десантников тренировались, а я на спецназовской базе. Поэтому будни вашей службы мне более чем знакомы. А также ваша казарменная жизнь, солдафонский грубый юмор, пятиминутные сборы по тревоге. Да многое. Но не это главное – это так, на поверхности. Понимаешь, я слишком рано стала взрослой, приняв на себя ответственность за наш с папой быт. Дети военных хорошо знают, что такое служба их отцов, но от основной ее страшной и тяжелой составной части они защищены. Между ними и настоящей правдой стоят их матери и старшее поколение. А у меня такой защиты не имелось, я, например, приходила в гости к соседям вовсе не к своим одноклассникам, а к их мамам узнать новости по гарнизону и слухи «о наших». «О наших» – это значило о тех, кто в командировке и какие у них там дела. Всеми правдами и неправдами женщины как-то узнавали новости с боевых действий. И невероятным образом всегда знали, каким транспортом и когда возвращаются ребята и кого везут: столько-то «двухсотых» и столько-то «трехсотых». Только никогда не знали, кто ранен, а кто… Мы бежали встречать транспорт и выглядывали своих. Ты же знаешь, как это происходит. Ваш девиз: «В любом виде, но домой», вот вас и везли в родную часть и в родной госпиталь в любом виде, а мы встречали. И знаешь, как это, когда бабы кидаются к транспорту и рыдают хором, кто от счастья, кто от горя: жив, ранен, убит. И вой стоит. А потом дежурим в госпиталях у раненых, кормим по очереди домашненьким, поддерживаем всех. Скольким вашим спецназерам я носков теплых навязала, когда сидела у их кроватей, не вспомню, но роту точно обула. И видела я раны жуткие, и покореженных, страшно убитых, и третий тост для меня, как для вас, потому что они моими друзьями были. Так что про будни твоей службы я слишком хорошо осведомлена. Разумеется, на подробности засекреченных операций не претендую, зато очень хорошо понимаю, на что именно вы способны и куда «в поля» ходите. И на такие факты, как тот, что ты постоянно в режиме вечного боевого взвода и просканировал всех пассажиров, экипаж нашего самолета и всю обстановку вокруг, прощелкав и запомнив какую-то безумную кучу всяческих деталей и мелочей, которые лично мне кажутся совершенно бесполезными, я даже и внимания не обращаю. Я с этим живу, у меня папаня такой же – вечно повышенная готовность к предотвращению нестандартных ситуаций. Только у тебя она еще более крутая.

Тимофей вдруг наклонился к девушке и поцеловал, прижавшись губами к ее губам, словно благодарил, затем отстранился, всмотрелся в ее лицо близко-близко и поцеловал еще раз, мало заботясь, увидит ли кто-нибудь.

– За что это? – завороженным шепотом спросила Степанида, вглядываясь в его близкие темно-серые глаза.

– За все, – прошептал он. – Просто за все.

Выпрямившись, он откинулся на спинку сиденья и смотрел на Стешу задумчивым взглядом.

– Спасибо, – потрогав пальчиками свои губы, чувственно поблагодарила она, улыбнулась и напомнила: – Так что там у нас с твоей историей жизни?

Он усмехнулся, все продолжая на нее смотреть, словно запоминая или пытаясь разглядеть в ее облике нечто такое, что никак не может понять.

– Есть такой анекдот, – начал говорить Саргин. – Идет экзамен, студент садится за стол отвечать и с ужасом глядит на преподавателя. Тот, заметив выражение его лица, спрашивает: «Вы что, боитесь моих вопросов?» А студент вздохнул тяжело и признался: «Нет, профессор, я боюсь своих ответов».

– Хороший анекдот, достоверный, – как преподаватель подтвердила Стешка. – Так что в твоей жизни происходило такое, о чем и говорить страшно? У тебя было тяжелое детство?

– У меня не было детства, – невесело усмехнулся Тимофей.

– Как это не было? – нахмурилась Стеша.

– Совсем не было. Вообще, – ответил Саргин.

Ну, наверное, оно было какое-то, может, даже местами и счастливое, но тот период своей жизни Тимофей не помнил совершенно. Первое воспоминание, которое отпечаталось в его памяти, – это то, как он прячется под кроватью от чего-то ужасного – и ему так страшно, что он описался. Он дрожит от холода и страха и уговаривает себя не плакать, потому что если плакать, то он не увидит и не поймет, когда надо будет бежать, потому что папа его ищет.

И было тогда Тиму чуть больше двух лет от роду.