Тот, кто называл себя О.Генри

Билл составил календарь и каждый вечер вычеркивал по одному дню.

— Эль, — часто спрашивал он. — Каков будет ваш первый шаг, когда вы выйдете отсюда?

— Я думал об этом, — отвечал Дженнингс. — Знаете, что я сделаю? Я подойду к первому встречному на улице и скажу: «Сэр, я бывший каторжник. Я только что освободился. Если это вам не по вкусу, можете убираться к черту!» Но мне никогда не придется сказать этих слов, вы знаете.

Билл расхохотался.

— Я бы очень хотел обладать вашей дерзкой независимостью. У меня этого нет. С некоторых пор я боюсь жизни. Что, по-вашему, сильнее: страх перед смертью или страх перед жизнью, Эль? Вот я собираюсь скоро выйти отсюда и боюсь, что общество догадается о моем прошлом. Мне еще хочется пожить, Эль. Моя жизнь нужна Маргарэт. Если бы не она…

Он задумался. Потом начал говорить, не обращаясь к Элю:

— Боже мой, сколько труда мы тратим на то, чтобы склеить себе маску и закрыть ею свое настоящее «я». Какой тяжелый это груз — личность, которую, скрывая, носишь в себе тридцать семь лет! Иногда мне кажется, что мир двинулся бы вперед с огромной быстротой, если бы люди видели друг друга такими, каковы они на самом деле, если бы они могли хоть на минуту отбросить ложь и лицемерие. Сколько ненависти и презрения растворилось бы во взаимопонимании! Человек мог бы стать достойным жизни, если бы как следует взялся за это…

Он встал и начал ходить по полутемной канцелярии.

— Эль, как вы думаете, сможем ли мы когда-нибудь с философским спокойствием принимать смерть?

— К чему вы это, Билл?

— Эль, я хотел бы видеть человека, который спокойно, как Сократ, из рук своих палачей принимает смерть.

— К чему вам это, Билл?

— Человек никогда не узнает, в чем заключается момент перехода от жизни к смерти. Умирающий не может рассказать об этом — он уже переступает великую грань и ему нет дела ни до чего земного… Но тот, который подходит к грани… Чем заняты его мысли в этот момент? Что человеческого в нем остается?

— Да скажите же, для чего вам это?

— Эль, я хотел бы поговорить с человеком, который идет в Ничто и понимает это. Мне очень нужно знать, что он чувствует.

— Вы пишете новый рассказ?

— Да, Эль. И мне нужна реальность.

— Вы очень удачно завели этот разговор, Билл. У нас есть один парнишка, которого должны казнить через неделю.

— Кто он такой?

— Не знаю. В списках канцелярии он числится под именем Кида. Несколько месяцев назад он утопил своего приятеля, но, как все мы, разумеется, утверждает, что чист, как голубь.

— Эль, мне хочется повидать его.

— Я попытаюсь это устроить.

Обычно обитатели тюрьмы за несколько недель узнавали, кому предстоит сесть на электрический стул, «подвергнуться электрокутированию», как это называлось в официальных отчетах канцелярии. Арестанты наблюдали, как смертник гуляет по двору под особой охраной. Они даже подшучивали над смертью.

— Я бы с удовольствием поменялся с ним местами, только бы вволю нажраться бифштексов и налакаться вина, — говорили они.

По закону арестанту, приговоренному к электрокутированию, полагалось лучшее в тюрьме меню. Три раза в день сытные, отлично приготовленные мясные блюда, а к обеду бутылка хорошего портвейна. Этот закон свято соблюдался. Последние дни жизни самого отъявленного негодяя должны быть приятными, хотя бы в отношении желудка. Так считало государство.

По мере того как срок казни приближался, на тюрьму словно наплывало грозовое облако. Почти никто не просил добавки во время обедов. Лица становились задумчивыми. В камерах воцарялась тишина. Некоторые вспоминали бога и начинали усердно посещать церковь. Каялись и просили тюремного капеллана отпустить грехи. Учащались нервные припадки. Иногда среди ночи спящих будил протяжный, полный тоски и страха крик. Тогда в коридоры из камер летели ругань и требования навести порядок.

В день казни Кида Эль пригласил Портера на внутренний специальный дворик.

— Вот он… Вон тот парень, который гуляет с надзирателем, видите? Идите, поговорите с ним. Надзиратель позволит, я договорился.

Портер подошел к Киду. Все трое пошли рядом и в течение нескольких минут прогуливались взад и вперед по двору. Осужденный положил свою руку на руку Билла и, видимо, обрадовался возможности поговорить.

Когда Портер вернулся к Дженнингсу, лицо его было покрыто болезненной желтизной, а короткие пухлые руки так сильно стиснуты, что ногти впивались в ладони.

— Эль, это черт знает что! Это гнусно. Я думал, что он мужчина, но ведь это ребенок. Он не боится. Он как будто не понимает, что его собираются убить. Он, кажется, не знает, что такое смерть. Вы видели, как он положил свою руку на мою? Ведь это просто невежественный мальчик. Ему семнадцать лет. Он говорит, что он невиновен. Он уверен, что в последнюю минуту произойдет что-нибудь неожиданное и он будет спасен. Эль, расскажите мне, в чем его вина?

Дженнингс был знаком с обстоятельствами этого дела.