Тот, кто шепчет

— Искательницей приключений? — Барбара ударила рукой по краю стола. — Нарушительницей спокойствия, да? Коварной? Злобной? Сплетницей?

— Отвечаю вам, — заявил профессор Риго, — что к Фей Ситон не подходило ни одно из этих определений. Простите меня, старого циника, но я утверждаю, что она, будучи по натуре пуританкой, была вместе с тем благородной и доброй девушкой.

— Что же тогда остается?

— Остается, мадемуазель, то, что могло бы послужить правдивым объяснением этих загадочных событий. Темных, отвратительных слухов, которые поползли по Шартру и его окрестностям. Загадочного поведения нашего трезвого, консервативного мистера Говарда Брука, ее будущего тестя, громогласно поносившего ее в таком многолюдном месте, как Лионский кредитный банк…

У Барбары вырвалось тихое, невнятное восклицание, в котором выражалось то ли сомнение, презрение и недоверие, то ли полное пренебрежение к его словам. Профессор Риго наблюдал за ней, полузакрыв глаза.

— Вы не верите мне, мадемуазель?

— Разумеется, верю! — Кровь бросилась ей в лицо. — Что я могу об этом знать?

— А вы, мистер Хэммонд? Вы что-то очень молчаливы.

— Да, — рассеянно сказал Майлс, — я…

— Рассматривал фотографию.

— Да. Рассматривал фотографию.

От удовольствия профессор Риго широко раскрыл глаза.

— Она произвела на вас впечатление, а?

— В ней есть нечто завораживающее, — подтвердил Майлс, проводя рукой по лбу. — Эти глаза! И поворот головы. Черт бы побрал вашего фотографа!

Он, Майлс Хэммонд, был измучен очень долгой болезнью, от которой лишь недавно оправился. Ему хотелось покоя. Ему хотелось уединенной жизни в Нью-Форесте в окружении старых книг — сестра вела бы там хозяйство до своего замужества. Он не желал иметь дело ни с чем, способным взбудоражить воображение. Однако он сидел и смотрел на фотографию, смотрел на нее во все глаза при свете свечей, пока нежные краски не начали расплываться.

Профессор Риго тем временем продолжал:

— Эти слухи о Фей Ситон…

— Какие слухи? — резко перебила Барбара.

Профессор Риго тактично проигнорировал ее слова.

— Что касается меня, то, не слишком-то вникая в местную жизнь, я ничего не знал о них. Гарри Брук и Фей Ситон объявили о своей помолвке в середине июля. А теперь я должен рассказать вам о том, что произошло двенадцатого августа.

В этот день, который не отличался для меня от любого другого, я работал над статьей для «Ревю де ле монд». Все утро я писал ее в уютном номере отеля, как делал это уже почти неделю. После ленча я перешел Плас-дез-Эпар, намереваясь зайти в парикмахерскую подстричься. В этот момент я подумал, что должен заглянуть в Лионский кредитный банк, пока он еще не закрыт, и получить деньги по чеку.

Было очень жарко. Погода с утра была тяжелой и хмурой, с редкими раскатами грома и внезапными брызгами дождя. Но только настоящий ливень, а не этот мелкий дождичек мог бы освежить воздух и принести облегчение. И первым, кого я увидел, был выходящий из конторы управляющего банком мистер Говард Брук.

— Это вас удивило?

— Да, немного удивило. По моему мнению, такой ответственный малый, как он, должен был бы в это время находиться в собственной конторе.

Мистер Брук очень странно посмотрел на меня. Он был в плаще и твидовой шляпе. На левой руке висела трость, а в правой он нес старый портфель из черной кожи. Мне даже показалось, что его светло-голубые глаза как-то странно слезятся, и я впервые обратил внимание на слишком отвисшую для человека, находящегося в столь отличной форме, кожу у него под подбородком.

«Мой дорогой Брук! — сказал я, останавливая его против его воли и пожимая руку. Рука была очень вялой. — Мой дорогой Брук, — продолжал я, — какая приятная неожиданность! Как ваши домашние? Как здоровье вашей милой жены, Гарри и Фей Ситон?»

«Фей Ситон? — переспросил он. — К черту Фей Ситон!» Ну и ну!

Он говорил по-английски, но так громко, что два-три находившихся в банке человека повернулись к нему. Этот славный малый залился краской смущения, но был настолько расстроен, что, казалось, все это не слишком его трогало. Он отвел меня туда, где нас не могли услышать, открыл портфель и показал мне его содержимое.

В портфеле лежали четыре небольшие пачки английских денег. В каждой пачке было двадцать пять двадцатифунтовых банкнотов, всего две тысячи фунтов стерлингов.

«Пришлось перевести эти деньги из Парижа, — сообщил он мне, и его руки дрожали. — Знаете, я подумал, что английские купюры выглядят более соблазнительно. Если Гарри не желает отказаться от этой женщины, я вынужден просто откупиться от нее. А теперь прошу меня извинить».

Он расправил плечи, закрыл портфель и, не сказав больше ни слова, вышел из банка.

Друзья мои, получали ли вы когда-нибудь сокрушительный удар в живот? После которого все плывет у вас перед глазами, и вы чувствуете тошноту и внезапно ощущаете себя резиновой игрушкой, которую сдавили в руке? Именно таковы были тогда мои ощущения. Я забыл о чеке. Я забыл обо всем. Я отправился обратно в свой отель, скользя под моросящим дождем по потемневшим булыжникам Плас-дез-Эпар.