Тот, кто стоит за плечом

И Сашка понял, что продолжаться дальше так не может. На одной из перемен он перехватил Баринову в коридоре. Та, подняв на него взгляд, мучительно покраснела. Санек и сам чувствовал неловкость и негодовал на себя за это. Не по-мужски.

– Ты на Варламову не обижайся, – сказал он Вере, стараясь говорить спокойно, даже развязано. – Она на самом деле нормальная девчонка.

Вера опустила взгляд, теребя подол кофточки (и откуда она такую взяла? Девчонки обычно такое не носят – слишком скромно и как-то по-бабски, не молодежно).

– Я знаю… – пробормотала Баринова и жалобно посмотрела на него.

Санек почувствовал себя Евгением Онегиным, отвечающим отповедью на письмо Татьяны, а оттого совсем растерялся. Они с Бариновой так и застыли посреди коридора, глядя друг на друга.

– Вау! Какая сцена! Ромео и Джульетта, в натуре!

Голос Темки Белопольского вернул Сашку в реальный мир, а Вера, покраснев еще больше, хотя, казалось, это было невозможно, едва ли не бегом бросилась прочь по коридору.

– Придумаешь, Темыч! – хохотнул Сашка. – Она же толстая!

Он не слишком увлекался религией, однако в этот момент почему-то вспомнил про Петра, трижды отрекшегося от Иисуса. «Ку-ку-ре-ку!» – дважды пропел ему в ухо наглый петушиный голос. Санька покраснел, засопел и уставился в пол, стараясь не встречаться взглядом с другом.

– А некоторые пампушек любят! – не отставал Темыч.

– Вот и пусть любят. А у меня другие интересы, – заявил Сашка и покосился в сторону класса, где мелькала Лилька Варламова, делая вид, что ее ничуть не интересует происходящее за дверью.

В общем, благодаря этому разговору ситуация с новенькой не только не разрешилась, но еще больше запуталась, и тогда Санька принял стратегическое решение: просто не обращать на Кадушку внимания. Вера, кажется, поняла это решение и смирилась с ним, по крайней мере, Сазонову не досаждала, ресничками не хлопала, не смотрела укоряющим взглядом раненой лани – и то хорошо. Просто девочка-невидимка, тише воды, ниже травы. Постепенно Сашке удалось почти позабыть о ее существовании, да и не до нее было.

Каждую неделю теперь, по понедельникам, средам и пятницам, Санек провожал Лилю в музыкальную школу (после занятий домой ее подвозил папа на машине). Сане было доверено нести виолончель – на удивление легкую, в громоздком сером блестящем футляре с металлической окантовкой. Пятнадцать минут они шли пешком до площади, потом ехали на автобусе три остановки через путепровод, в район Машиностроительных улиц, и там еще минут десять до музыкальной школы имени Шнитке.

Хотя всего за два-три часа до этого провожания они сидели в классе совсем рядом, но вечернее настроение и тон беседы сильно отличались от дневных. Тут оба были, кажется, старше и всегда почему-то печальнее. Будто возникшее между ними чувство (назовем его любовью) тревожило их и даже пугало.

Часто они подолгу молчали, только порою обмениваясь взглядами, улыбаясь в ответ на улыбку.

Ни на темных улицах, ни в залитом серым светом салоне автобуса они ни разу не поцеловались, словно строгий виолончельный футляр мешал им обнять друг друга. Попрощавшись с Лилей на ступеньках музыкальной школы, Санек возвращался не спеша, вразвалочку. Выйдя из автобуса на конечной остановке, он, как правило, сворачивал на условный пятачок в углу площади – на тусу, как говорили ее завсегдатаи.

В седьмом часу вечера, когда он появлялся на тусе, там уже толкались человек пять-десять. Как правило, это были ребята лет от пятнадцати до двадцати, учившиеся в школах, колледжах или уже нигде не учившиеся и не работающие. Вилась возле них и мелюзга, но этих здесь за своих не принимали. Санек был младше большинства завсегдатаев, но ростом выше чуть ли не всех.

Со стороны парни с тусы выглядели на редкость одинаково. Все в темных куртках, широких джинсах или штанах от тренировочных костюмов, в разношенных кроссовках. Многие в круглых вязаных шапочках, которые не снимут теперь до весны. В руках початые бутылки пива или жестяные банки с алкогольными коктейлями. И лица у всех почти одинаковые.

Подходя к месту тусовки, Санек непроизвольно сутулился и придавал лицу такое же выражение, как у всех здешних парней: замкнутое и мрачное, мол, меня не трожь, как бы хуже не было. Подойдя, бросал басовито:

– Всем привет, с кем не здоровался!

– Здорово, Сазон!

С некоторыми он здоровался за руку.

Доставал сигареты, зажигалку. Не спеша закуривал – и почти всегда кто-нибудь да стрелял у него курево:

– Дай сигаретку!

– Постучи о табуретку, – был неизменный ответ. Но сигаретку Санек всегда давал.

Покуривал молча. Прислушивался, о чем говорят.

Новичка бы эти разговоры немало напугали: он подумал бы, что попал на самое алкогольно-криминальное дно Москвы-матушки. Но Санек давно уже понял, что вся эта похвальба о многодневных пьянках, многолюдных драках, о разгроме палаток и дере от ментов – все это (или почти все) пустой ребячий треп. В настоящую шпану эти мальцы-огольцы еще не выросли. Хотя и очень спешили вырасти.