Тот, кто стреляет первым

Вика вышла из дома, переодетая в камуфляж Василия. Приняла молоко обратно, прижала к груди баночку. Покачалась с ней, как баюкала сынка. Что-то вспомнив, на ощупь открыла побитую осколками калитку в сад. Присела у ближней, самой маленькой яблоньки. Да и когда той было расти, если посадили ее в день рождения Богданчика. Потрогала хворостинку-стволик и начала медленно лить молоко под дерево. Изнывающая от жары земля жадно проглотила через трещины влагу, замерла в ожидании новой порции. Но Вика, Виктория, ничего не пообещав ей, ни слова не сказав золовке, пошла через давшие завязь яблони, вишни, сливы к терриконам. Уходила строго по правому лучу креста. Оглянулась лишь однажды, и то на кладбище, где теперь уже навек лежать в своем скорбном ряду ее Богданчику. И слушать соловьиные песни. Они, соловьи, поют и на кладбищах, если заставить замолчать канонаду…

Брянская повесть

Бежала уточкой, норовя обогнать свою палку-костыль и удержать от налетающей пороши брезентовые крылья плаща. Я спешил, но старушка, видать, торопилась еще больше.

– Ты чего стал? – настороженно заглянула она в приоткрытую щелочку окна.

– Подвезти.

– А ты меня знаешь?

– Нет.

– Тогда почему стал?

– Снег начинается, вы торопитесь, я еду. Садитесь.

– Но ты точно меня не знаешь?

– Не знаю.

Ветер с разбега швырнул пригоршню снега в машину, на сшитый во времена развитого социализма плащ старушки, ее увитую венами руку, лежавшую на клюке.

– Бабуля, время! Едем.

Но она продолжала пристально всматриваться в меня, угадывая породу. Ни на кого в ее памяти не оказался похож, но просияла в озарении, найдя неопровержимый аргумент моего возможного коварства:

– А почему тогда другие проехали мимо и не стали?

О-о, святая простота!

– Ну не знаю я, бабуль. Меня подвозили – я подвожу. За других не отвечаю. Поедете? – Перебросил на заднее сиденье бутылки из-под пива.

– Но ты точно меня не знаешь?

– Точно. Не знаю.

Глянула на небо, по сторонам, открыла дверцу. Прежде чем сесть, сбросила дождевик, как в деревне снимают галоши перед тем, как войти в дом. Смотала брезент в рулон, прижала к животу: если испачкает, то себя. Осторожно усевшись, двинула зажатой меж колен клюкой, словно штурвалом в самолете – вперед.

Только набирать по здешним дорогам крейсерскую скорость – оставить на ней подвеску или вылететь в кювет.

– А что это у вас дороги такие разбитые?

– Так война ж была.

Не шутила, не ехидничала – правду говорила и верила в это.

Скрывая улыбку, отвернулся к окну. Молоденькие деревца, летом зелеными солдатиками бежавшие по косогору в атаку, сейчас, убеленные седым инеем, выходили из боя по колено в снегу.

Война так война. «Мы вели машины, объезжая мины»… Сократил на свою голову дорогу по проселкам! Хотя, как ни странно, народ здесь тоже куда-то спешит.

– И куда можно торопиться в такую погоду?

– Так снег же понедельники не отменял! А у меня дед только по ним на рыбалку: говорит, меньше конкурентов. А нынче очки забыл. Несу вот, а то без них и без меня как слепой. Чего отказываться от правды: крайней-то я окажусь, что не проверила.

Похлопала по карманам: не попутал ли бес и ее? Вытащила перевязанный резиночкой очечник, как в шкатулочку, заглянула внутрь. Порылась в ворохе бумажек, оказавшихся под очками. Ноготком выцарапала с самого низа сотенную, удивилась, в дедовы же очки проверила ее на свет. Укоризненно посмотрела на меня. Ясно, отвечать за поведение всего мужского населения страны тоже мне…

– А божился, как иконе, что потерял. Вот теперь будет ему ни дар ни купля. – Затолкала бумажку в карман кофты, зашпилила личный сейф булавкой. – Сам-то где живешь?

Ехали в сторону Украины, и кивнул назад:

– В России.

– А я дома. Пятистенник. Пятерых и родила, каждому по стене. Да только разбежались все. Кукуем с дедом вдвоем. Ты, видать, такой же. Летун? – Ей очень хотелось оправдаться мной, чужим для нее человеком, что остались они с дедом одни не из-за плохих детей, а что времена нынче за окном такие.

За стеклом начинающаяся поземка била в грудь собравшихся на обочине воробьев. Сугробы, присевшие отдохнуть на поваленные вдоль дороги деревья, приглашали присоединиться, но нам посиделок не надо. Нам вперед, на Киевскую трассу.

Скосил глаза на панель приборов. Цифры в минутах сменяются быстрее, чем в километрах…

– А ты не летай быстрее своего ангела, – утихомирила попутчица, все замечая. – Раз сдерживает в пути, значит, хранит от беды, которая может ждать впереди. А мне вон там, около Барыни, останови, – кивнула на железный транспарант с дородной колхозницей, державшей в руках проржавевший сноп пшеницы.

– Почему Барыня?

– Так мы все работали, а она всю жизнь простояла с улыбкой. Стопроцентная правда, это я не перцем чихнула.

– Ясно. Далеко до озера?

– За тремя кустами. Добегу. А то дед заревнует, что на машинах без него разъезжаю, – поулыбалась несбывшемуся. – Спасибо тебе, хоть и не знаешь меня. Авось и тебе когда от людей в нужную минуту вспоможется.

Помявшись, вскрыла сейф, на ощупь распознала его содержимое и положила на панель две конфеты:

– Вместо курева.