Тот, кто умрет

– Это уж наверняка. – Но тут же качает головой и продолжает: – Если не возражаете, парни, я предоставлю это развлечение вам. – Он встает и уходит, но у самого порога поворачивается и говорит: – Чуть не забыл. Подумайте, что вы возьмете с собой. В подарок. Чтобы показать, что пришли с миром.

– А что брала Ван? – спрашиваю я.

– Одну блестящую побрякушку из коллекции Меркури – бриллиантовое ожерелье, убивает всякого, кто его наденет.

– Мило.

– Но принесла его обратно.

– Зато она отдала Леджер половинку амулета Вардии. А он, наверное, поценнее бриллиантов, они ведь чаще встречаются, – напоминает нам Габриэль.

– Верно. Ну, ладно, вы пока сами тут помозгуйте. А я пойду готовить ужин. Последнюю вечерю, да, парни? – И он уходит со словами: – Помнится, где-то тут у Меркури было вполне приличное вино.

Последняя ночь

Когда Несбит уходит на кухню, я оставляю Габриэля в библиотеке, а сам иду бродить по бункеру. Хотя нет, не бродить: я точно знаю, куда направляюсь.

В спальне, где жили мы с Анна-Лизой, все в точности так, как было. Простыни скомканы и смяты; даже в подушке не разгладилось углубление от моей головы. Помню, как я лежал там, а Анна-Лиза – рядом, головой на моей груди. На шкафчике у кровати крохотный пузырек: в нем было зелье, с помощью которого я ее разбудил. И чаша с ночным дымом тоже на месте. Помню, мы стояли возле нее и целовались, ласкали друг друга, и я ее любил. Как же сильно я ее любил! Она была тогда нежной, и ласковой, и податливой. Прекрасное время мы с ней пережили здесь вдвоем – недолгое, всего несколько дней, но неповторимое. И я не могу понять, что же случилось потом, кто из нас изменился: она, я или мы оба? По-моему, я такой же, каким был, хотя, может, и нет. Мы были с ней знакомы с одиннадцати лет, но, наверное, не так уж хорошо знали друг друга. И, может быть, видели друг в друге только то, что хотели видеть.

Я снова смотрю на кровать. До чего же странно думать, что я лежал здесь когда-то с Анна-Лизой, говорил с ней, целовал ее, а теперь не испытываю к ней ничего, кроме ненависти. Мой гнев, моя ярость перешли в простое отвращение.

На полу под кроватью белеет какая-то тряпка, я нагибаюсь и вытаскиваю ее оттуда. Это оказывается шелковая ночная сорочка, которую Анна-Лиза нашла в шкафу у Меркури. Она потрясающе в ней выглядела. Помню, как я прижимал ее к себе, и шелк скользил по ее и по моей коже. Я поцеловал ее тогда, и все, что мы делали потом, было так здорово.

А теперь мне противно даже думать о ней, хотя и интересно, что она думает сейчас обо мне. Помню, она считала, что я становлюсь все больше и больше похож на своего отца. Маркус всегда был проблемой. Мы никогда не говорили о нем, но она знала, что я его люблю, и не могла этого понять. Думаю, что она ненавидела своего отца, и ждала от меня тех же чувств к моему.

Помню один наш разговор о Маркусе, когда мы оба были в Альянсе. Она спросила меня, где он ночует. Я сказал ей: «Подальше от всех. Там, где его никто не потревожит. Где ему ничего не угрожает».

– В палатке? – спросила она тогда, наверное, именно потому, что считала это невозможным.

– Нет. В… – и я чуть не рассказал ей про логово, которое он вырастил вокруг себя. Логово из зарослей ежевики, вроде того, в котором я жил с ним однажды. Но вместо этого я сказал: – Я покажу тебе как-нибудь.

– Я никогда с ним даже не говорила.

– Ему плохо в лагере.

А на следующий день я пошел к отцу, и мы вместе сидели в его логове. Мне было так хорошо там. Я сказал ему, что Анна-Лиза хочет с ним встретиться, а он ответил:

– Что ж, приводи ее сюда, если ты серьезно.

Но этого так и не случилось. Через несколько дней между мной и Анна-Лизой все пошло наперекосяк, и втягивать в это дело еще и Маркуса казалось мне тогда неважной затеей. По правде говоря, я совсем не был уверен в том, что она сможет понять моего отца, а значит, и отцовскую часть меня. А еще в глубине души я всегда знал, что она никогда не будет в логове дома.

Я подношу сорочку к лицу, провожу ею по щеке, ощущаю нежную мягкость и снова роняю ее на пол.